Волею благосклонной баловницы судьбы вот уже почти 60 лет живу в желтой девятиэтажке и я. Здание сталинской постройки, чьи стены расписаны гениальным художником Дейнекой, чуть не официально признано исторической ценностью.
Где вы, друзья мои, футболисты?
А вот и сам Александр Дейнека. Он казался нам, мальчишкам, каким-то странным, прямо не от мира сего. Из-под редко виданного темного берета ниспадали на широкие плечи вьющиеся седые волосы. Вечно спешивший, в постоянном порыве, не тративший время на принятое в нашем доме номер 25/9 "Здравствуйте". Руки в неоттирающейся краске всегда заняты - тащит тяжелые подрамники, свернутые высоченной трубочкой здоровенные холсты, кисти... И чуть не бегом в наш первый подъезд, где на таинственном 9-м этаже среди других - и его мастерская. Таинственном, потому что полутемные и никогда по требованию пожарных не запиравшиеся узкие проходы 9-го были заставлены десятками картин, неоконченных пыльных полотен, которые мы, ребятишки из этого дома, любили разглядывать. Мало что говорили нам в ту пору фамилии Дейнеки или Щербакова, но, может, тогда потихоньку и приобщались к прекрасному.
Пару раз по приглашению художника мой отец, журналист Мих. Долгополов, с Александром Александровичем хорошо знакомый, прихватывал с нашего 7-го в его мастерскую на 9-й и меня. Три пролета вверх по лестнице - и совсем другая жизнь. Больше всего нравились выпуклые, яркие фрагменты фигур футболистов. "Что - сам играешь? - почему-то смеялся художник. - Вот это для вас, для народа, - и уже обращаясь к отцу, показывая нечто более сложное: - А как вам это?" Почему-то запомнился мне все повторявшийся вопрос художника: "А потом, потом - поймут?".
Годы спустя увидел я всех вместе собранных так знакомых мне крепышей-игроков на соседней даче коллекционера и друга нашей семьи Михаила Гордеева на огромной картине Дейнеки "Футболисты". После смерти Михаила Григорьевича это великолепие десятилетиями висело на неотапливаемой, застывавшей зимой от холода террасе. И все мои уговоры и мольбы, обращенные к наследникам дяди Миши, снять картину, убрать от греха, перевезти в Питер, где они теперь жили, так и не были услышаны. А шедевр в один непрекрасный день, как и подобало, бесследно исчез. Впрочем, не бесследно. Узнал через десяток лет из маленького, но весьма компетентного издания, что какое-то время хранилась картина, топорно похищенная, в чьем-то гараже, а затем объявилась в Германии. Я грущу без вас, друзья мои, футболисты. Разве что выкупит вас у умного немца за свои миллионы какой наш олигарх? Но до этой новой встречи вряд ли мне уж добраться.
Ленский из соседнего подъезда
Не знаю, можно ли писать о мужчине "красив"? Но именно красота вместе с неимоверным обаянием исходила от тончайшего тенора Сергея Яковлевича Лемешева. С нами, мальчишками, был своим. То мяч во дворе откинет - и как ловко, то вдруг какой-то девчонке сунет конфету. Не было никакого зазнайства. Ни следа того, что именуется сегодня звездностью.
Но вот кто уж точно был народным всего СССР. В поздние вечера после "Евгения Онегина" наш немаленький двор напоминал Красную площадь в дни больших гуляний. 50-е годы - и столько после войны одиноких женщин, искавших успокоения и пусть заведомо беззаветной, но любви. И бедные, как их звали "лемешевки", находили ее в Сергее Яковлевиче. Он, не очень-то и торопясь, шел по двору, в пальто, стилизованном, как мне кажется, под накидку "его" Ленского. И величественно, прямо по-царски, ну, по-дворянски, хотя и не было в этом исконно русском человеке из крестьянской семьи той крови, раздавал автографы. Что-то писал в протягиваемых десятками программках. С несколько усталой улыбкой, однако все равно вежливо, с тихой благодарностью принимал цветы. В те годы о роскошных и здоровенных букетах не знали, несли цветы полевые, оттого какие-то более искренние, сердечные.
Уж сколько лет прошло после ухода Сергея Яковлевича, а на маленькой приступочке у его мемориальной доски на уголке нашего дома появляются те же полевки. Грустно? А по-моему, все идет своим чередом. И Лемешева помнят, и в Дейнеке разобрались как следует.
Откройте месье Кардену!
Если уж о цветах, то один из самых красивых и первых фирменных букетов я тоже увидал в нашем доме. Представьте картинку: по двору быстро и довольно нервно передвигается взад-вперед какой-то человек. В руках - громаднейшая корзина - образец суперсовременной, невиданной в Москве флористики. И еще - маленькая бумажка, судя по всему - с записанным адресом.
Человек мечется, тыкается в разные двери, утирает катящийся от московской жары пот. А одет в костюм белее белого, на груди галстук неимоверной раскраски, но очень подходящий к костюму, из верхнего кармашка пиджака - тонкий, заметный платочек.
Как выпускник инъяза, сообразил: это заплутался в чужих трех соснах, то бишь подъездах, явный иностранец. Необычно одетого тоже потянуло ко мне: "Извините, ду ю спик инглиш? - вырвалось отчаянное и с жутким французским акцентом. - Тут никто не говорит ни на одном языке..." Еще бы, откуда? Я ответил скромно, что, мол, йес. "А по-французски?" - догадливо осведомился необычный пришелец уже на языке Мольера. И я снова ответил утвердительно, вспомнив анекдот про двух затерявшихся в сибирской тайге французских космонавтов, задавших эти же два вопроса случайно встретившемуся лесорубу. Тот ответил точно так же, как и я, утвердительно, только добавив: "Говорю, но фигли толку".
Но в данном конкретном случае толк был. Незнакомец радостно, будто отыскал друга, сообщил мне, что вот уже полчаса ищет квартиру мадам Майи, она известная русская этуаль - звезда балета, но в Париже другая система адресов, и он, это было абсолютной правдой, совершенно запутался. Я сразу понял, что ищет французский щеголь Майю Михайловну Плисецкую. Провел его во второй подъезд, а он еще попросил меня подержать букет - ну и тяжеленный! Аккуратно и как-то очень профессионально причесал седоватые волосы. Видно, волновался. Я попросил знакомую лифтершу доставить французского гостя на этаж к Плисецкой и ее интеллигентнейшему мужу Родиону Константиновичу Щедрину. Но бдительная, честь ей и хвала, лифтерша переспросила: "А это хто?" И пришлось осведомиться у взволнованного пришельца о его имени-фамилии. "Меня зовут Карден, месье Пьер Карден", - представился великий кутюрье в белоснежном костюме.
Сталин ценил и чужие шутки
А где-то уже в середине 50-х поселился прямо под нашей малогабаритной квартирой на шестом этаже несколько странный человек. Чудилось мне или некоторые жившие по соседству народные и заслуженные его как-то поначалу сторонились? Лежал на дяде Коле какой-то необычный, непонятный налет. Знаменитый драматург и сценарист был и своим, и каким-то чужим. Даже мы догадывались, что иногда выпивает, о чем регулярно сообщала нам их домработница. Тогда, кстати, домработниц звали по именам хозяев, эту - Наташа Эрдман, нашу, мою любимую крестную, - Клава Долгополова. Отец хмурился: "Ну, дайте человеку отойти".
Иногда под нами чуть не до утра шумели: это Николай Робертович Эрдман гулял с друзьями-актерами. Его жена, балерина красоты неимоверной тетя Наташа Чидсон приходила к нам иногда и ранним вечером: "Помогите, доведите до дому этих, так разгулялись". И отец, прихватив меня первоклашку, доводил всегда одного и того же - такого же, как и он сам, здоровенного народного СССР по фамилии Борис Ливанов до его дома, к счастью, неподалеку от нашего. Иногда тетя Наташа Чидсон вообще не пускала забредавших к Эрдману настырных гостей, громко не только звонивших, но и стучавших в дверь. Кричала: "Человек только вышел, он поднадзорный, а вы со своей гулянкой".
Однажды Николай Робертович, драматург, на полвека опередивший время, был приглашен к нам на торжественный обед. Много чего из разговоров и его рассказов о сталинских лагерях я не понимал, а потому и не запомнил. Но две детали врезались на всю жизнь. Отец, чудом избежавший такой же участи, спросил, что было самым трудным, мучительным? "Перетаскивать снег, - сразу, без раздумий, как о давно для себя решенном, выпалил Эрдман.- Нас, интеллигентов, они там даже по-своему берегли. Лупили редко, да и не так, как других. Иногда вдруг пайку увеличивали. Доходяг среди нас было немного. Но заставляли зимой перетаскивать снег. Выводили с лопатами, и конвойные: "Давай с энтой стороны вона туда". Только перетащим, а конвой с собачками: "Давай снег - обратно на тую сторону". И так за смену - раза четыре. Тут главное - не сойти с ума. Вроде не так и трудно, но бессмысленность убивала. Нет для творческого, мыслящего человека худшего и более изощренного издевательства, чем эта отупляющая, бесполезная работа".
И еще один ответ тоже помню. Отец спросил соседа, за что Николаю Робертовичу продлили срок. "За шутку, - грустно улыбнулся Николай Робертович. - Разрешили переписку, и я как-то подписался "Папин-Сибиряк".
Моя мама засмеялась. "Вот и Сталин мой юмор тоже оценил", - согласился Эрдман. Поэтому когда со стены моего 1-го "А" класса снимали портрет Сталина и вешали вместо него лик Маленкова, я в отличие от некоторых других ребят совсем не расстроился.
А Николай Робертович Эрдман вскоре исчез из нашего дома навсегда. "К нам теперь ходит балетный", - быстренько сообщила нашей Клаве их домработница. Талант ливым редко везет в личной жизни. И поселился в квартире этажом ниже танцовщик и балетмейстер Леонид Лавровский.