Звонок коллеги о том, что гендиректор "Артека" Борис Новожилов начал голодовку из-за хронической нищеты Международного детского центра, застал меня на уроке литературы, который я проводил в одиннадцатом классе обычной московской школы.
- Конец "Артеку", ребята, - сказал я классу.
- Что это такое? - выкрикнули несколько голосов.
Я понял, что это действительно конец.
Впрочем, что с них спросить? Они родились в 1992 году. Никто из них в "Артек" не ездил и о нем не мечтал. Главный советский детский бренд, простите за это ужасное слово, для них пустой звук. И все это сделали мы, мы с вами. В результате они лучше знают, что такое "Хогвартс".
Я любил и люблю "Артек" больше всего на свете. Я лучше многих знаю, что это было, потому что застал "Артек" в самом начале девяностых, когда цела была его педагогическая школа, прин ципиально отличавшаяся от прочих. Сюда не проникло "коммунарство" - эффективная, но сектантская по сути методика. Здесь не было советского официоза, несмотря на репутацию коммунистической цитадели, которую этот самый официоз старательно делал "Артеку". Напротив, здесь был небывалый либерализм: ведь сюда приезжала детская элита, не дети начальничков, а те, кто лучше всех умел что-нибудь делать. Были смены юных математиков и астрономов, шахматистов и танцоров, журналистов и поэтов. Дети не просто провозглашались, а были хозяевами этой гигантской территории - девять километров в длину, пять в ширину, чистая бухта между Аю-Дагом и Генуэзской скалой. С начала восьмидесятых здесь работал Владимир Вагнер - гениальный педагог, сначала вожатый, потом главный режиссер и душа местного детского кинофестиваля. Вагнер был мне за старшего брата - лучший и ближайший друг, человек-гора, великан и добряк, величайшая умница, его воспитанники приезжали к нему ежегодно и вытесняли его на балкон крошечной общажной комнатки, где он и спал с величайшим удовольствием. А они спали на его кровати и на полу, на книгах, которые некуда было девать.
В "Артеке" никогда не было богато, но всегда весело и свободно. Там разговаривали и думали о главном. Там никогда не было фальши, натужливой экзальтации, псевдоромантики - детей учили прежде всего прямоте, простоте, деловитости и откровенности. Там никогда не было бытового комфорта, но детям очень нравилось жить в так называемых "бочках", цилиндрических разноцветных домиках на десять коек, хотя днем там было раскаленно-жарко, а ночами холодно. Там кормили очень обыкновенно, но зато никого силком не гоняли на зарядку; там функционировали десятки кружков и до сих пор работает подаренная Гагариным центрифуга; там ходили в рискованные горные походы и учились ездить на лошадях. Это была полноценная Телемская обитель, как она описана у Рабле. Я был там счастлив. И все, кто туда приезжал хоть раз, не могли забыть "Артека". Там выросла моя дочь, туда ежегодно ездил сын, который надеется попасть туда и будущим летом.
Гендиректором "Артека" в девяностые был Михаил Сидоренко - не только хозяйственник, но и педагог, искренне убежденный, что если новое поколение детей не посидит у костра и не увидит артековских звезд над кипарисами, оно недополучит какой-то очень важный витамин. В конце кучминского правления Сидоренко сняли и отправили на пенсию, и через год он умер, потому что не мог без "Артека". И "Артек" без него не смог - ни один из гендиректоров не удержался дольше года. Нынешний вынужден объявить голодовку. На моих глазах "Артек" медленно разрушался, оползал, вырождался - и я не хочу винить в этом только Украину, хотя, что греха таить, она продемонстрировала страшную местечковую гордость. Вспоминаю, как с одной из начальниц "Артека" делал интервью о перспективах сотрудничества с Россией: она недвусмысленно дала мне понять, что у России есть "Орленок" - вот пусть она им и занимается, а "Артек" остается нашим, украинским. Он и стал украинским, хотя российские звезды продолжали ездить сюда на кинофестиваль. Но, к сожалению, одна республика не может заменить пятнадцати. "Артек" был возможен только в рамках грандиозного советского проекта - и, как ни грустно это звучит, он был одним из немногих его оправданий. Он искупал многое. Вряд ли такое возможно вне советской парадигмы - без преувеличенного внимания к детству, без некоторой доли идеализма, без реального интернационализма, который в СССР все-таки был. У "оранжевой" революции были свои плюсы и минусы, но весь ее идеализм ограничился майданом. В остальном, увы, она оказалась сугубо прагматической, и на "Артек" ее энтузиазма элементарно не хватило.
Что делать с "Артеком"? В октябре, сочиняя для "Огонька" статью о тамошней ситуации, я выступил с безумным предложением, за которое многие украинские друзья на меня несколько окрысились: почему России, пока она в таком шоколаде, не купить "Артек"? (Еще был шоколад, хотя бы кажущийся, да чего там - еще был "Огонек"; "Огонек", надеюсь, вернется, насчет шоколада не убежден). Украина просит за "Артек" порядка полумиллиарда долларов - это не так мало, если учесть, что всю Латвию оценивают в шесть миллиардов евро, но и не так много, если представить потенциал главного детского курорта в мире (именно так оценил "Артек" не кто-нибудь, а ЮНЕСКО). Сделать такой курорт убыточным - профукать бренд, разбазарить педагогов, не довести до конца реконструкцию - это в самом деле надо очень постараться. Думаю, у нас бы нашлись эти деньги, даже сейчас, но вот в чем я совершенно не убежден, так это в том, что Россия потянет "Артек". Ни педагогически, ни идеологически, ни финансово - она к этому совершенно не готова; в девяностые тут были организации молодых журналистов, были регулярные слеты молодых профессионалов в самых разных областях - сегодня вся молодежная политика подменена псевдопатриотическими движениями.
Это мое любимое место - верх няя точка асфальтовой дороги из "Артека" в Гурзуф, откуда видно весь лагерь, а две скалы в пятистах метрах от берега, Адалары, почти сливаются. Мне всегда очень нравилось там стоять и понимать: вот мое место, я его нашел, здесь приходят лучшие мысли и лучшие сюжеты, здесь я придумал все свои книжки, здесь я встречал главных девушек и главных друзей. Это был наш счастливый остров. Он не мог, конечно, существовать вечно - особенно в условиях, когда все плохое выживает и приспосабливается, а все хорошее стремительно затаптывается. Была надежда, что он еще нужен кому-то, кроме детей. Страшно сказать, у меня и сейчас есть эта надежда. Потому что вдруг хотя бы кризис напомнит России о том, что без идеализма ничего хорошего не делается?
Может, взглянув на то, что мы с ним сделали, мы ужаснемся своему расчеловечиванию и сделаем общий шаг навстречу собственным детям? Не верю, а все-таки верю.