Социологи фонда "Общественное мнение" утверждают, что большинство наших сограждан воспринимают чувство юмора как немаловажное качество, способствующее общению и помогающее выжить в трудные времена. Интересно, что большинство опрошенных россиян не склонны видеть в чувстве юмора верный признак острого ума.
Над чем смеются россияне в условиях кризиса? Бывает ли смех качественным? Что смешного в пародиях современных юмористов? Вместе с корреспондентом "РГ" над жизнью и шутками попытался посмеяться литературный критик Лев Аннинский.
Российская газета: Лев Александрович, у вас грядет юбилей, и мы хотим поговорить о жизнеутверждающей теме - юморе. Скажите, юмор помогал вам в жизни?
Лев Аннинский: Когда я начал заниматься литературной критикой в 50-е годы, никак не мог научиться делать то, что требовалось с позиций социалистического реализма. И тогда поставил себе такую задачу (может быть, уже в этом будет проглядывать какой-то юмор) - надо, сказал я сам себе, очень хорошо научиться плохо писать. Когда начал печататься, меня все время поругивали за то, что я все время выдрючиваюсь, делаю ножкой: "скажите ясно, что вы думаете", - говорили мне. Я никогда не мог сказать ясно, что думаю, потому что то, что я думал, было крайне не ясно. Я долго не мог понять умом, что за музыка у меня выходит из-под пера. А потом мне объяснила одна замечательная умная женщина: вроде мысли все правильные, но интонация такая, как будто вы при этом все время держите фигу в кармане. Только со временем я начал понимать, что одновременно заряжаю текст отношением к предмету и той самой музыкой, показывающей, что я не могу всерьез воспринять в этом контексте ни себя, ни реальность, ни то, о чем я пишу. Вот эта интонация меня спасала. Мне говорили, это эзоповская интонация. И точно. К интонации рьяного работника литературы я все время добавлял эту клоунскую, как я потом понял, скоморошью, чисто русскую интонацию.
РГ: Потом эпоха советская кончилась. Цензуры нет, никакую эзоповщину протаскивать не надо...
Аннинский: А у меня все сохраняется. Я стал думать, зачем сейчас-то мне это нужно? И вынужден был сам себе сознаться - система литературного диктата исчезла, а человек каким был, таким остался. Не знаю, юмор это или нет, думаю, что нет. Хотя иногда, конечно, шутку вставишь, так, чтобы отвлечь. Так что никакой я не юморист, и, кстати говоря, смеяться над кем-то - никогда в жизни...
РГ: Почему над кем-то, а смеяться над чем-то?
Аннинский: Вы знаете, смеяться надо не над кем-то и не над чем-то, а смеяться так, чтобы помочь пережить себе какую-то жизненную ситуацию. Над чем-то или кем-то смеяться можно, но это унизительно и безжалостно, это нельзя. Надо мной когда смеются - это, пожалуйста, я раньше всех смеюсь над собой.
РГ: Как вам кажется, что сегодня смешит наших соотечественников?
Аннинский: Думаю, консерваторы смеются над либералами, либералы - над консерваторами. И каждый думает, уж они-то никак не виноваты в том, что произошло, а что произошло, они и сами не понимают. Они не понимают, что они все часть одного целого и дерутся все время. Что со всем этим делать, мало кто знает, потому и смеются. Это нервный смех. Знаете, что я заметил? Лет десять назад интонация на радио была такая: "давайте попробуем разобраться", или даже левитановская: "мы считаем так", и никаких смешочков. Вдруг что-то произошло, и по радио стал раздаваться не то что смех, а хохот. Девки и парни заняли места дикторов, и возникло ощущение, что они там все время щекочут друг друга. Ржут. Когда я понял, что больше половины времени уходит на шуточки, причем дурацкие, вроде: "вот наша диктор Маша, вот она уже идет, а вот уже поднимется по лестнице (хохот), а не споткнулась ли она", - стал радио выключать. Бывало, конечно, что проскакивали удачные шутки. Мне нравились песенки под народный юмор вроде: "дорогая, а ты че, да ниче", - этакая имитация народной дури. А на Руси дурь - главная самозащита. Всякий юмор, который относится к дурости, - очень хитрое дело. Это очень интересная тема для раздумий, писал о русском дураке Андрей Синявский. Это такая удивительная способность здешних людей, перемешавшихся этносов и давших русскую душу. Русская душа распялена на то, что непостижимо, неосуществимо, и отсюда наша всеотзывчивость. Мы все отзываемся и уверены, что все должны нас любить, но поскольку нас мало кто всерьез любит, мы не можем понять, что происходит, и начинаем выжучивать сами себя. Русский человек очень хитер и крепок задним умом, он мастер скоморошьего ухмыла. В литературе это очень часто дает блестящие стилистические парадоксы.
РГ: А что вы скажете про пузатых юмористов, которыми полон телевизор?
Аннинский: Да вы знаете, иной раз послушаешь, смешно. Рассмеялся, сказал спасибо и переключился. Я не могу столько времени смеяться. Хотя понимаю, кто-то над дураком смеется, кто-то - над бюрократом. А с бюрократами это вообще смех один. Понимаете, всю советскую жизнь юмористы драли глотки, смеялись над бюрократами. Они хоть понимали, кто он, этот бюрократ, при советской власти? Где они видели такого бюрократа в жизни - с квадратным подбородком, толстым портфелем, сидящим на народной шее? Нормальный советский бюрократ - тридцатилетняя бедная баба, которой детей не с кем оставить, и она их на работу таскает, где сидит и бумажки перекладывает. И сидит на шее у народа, потому что ей нужно кормить троих детей, а то еще и мужа, который иногда пьян бывает. Они такого бюрократа трогают?
РГ: В последнее время появилось немало передач с каким-то жестким юмором. Посмотрите, с каким упоением смотрит молодежь Comedy Club...
Аннинский: Это юмор старательно черный. Они хотят показать, что они умнее реальности. Отчасти это происходит от малолетства. Раньше был какой-то отбор, обстригали все интересное, оставляли сосну без иголок. Теперь все эти иголки торчат. Юмор - не специальное занятие, а попутный эффект. Когда появились Жванецкий и прочие, естественно, поначалу казалось, что это остроумный человек, умеющий сближать неожиданные факты, и ты тут же икаешь, "как это ты сам не замечал". Но у меня с самого начала отбивало охоту то, что все это родилось из возмущения человека, которого плохо обслужили. Вот он пришел что-то покупать, а продавщицы нет на месте, он хотел что-то сказать, а ему: "помолчи, вас много, а я одна". Вот из этого рождалась юмористика 90-х годов. Знаете, по-моему, это стыдно. Кто плохо обслужил, какой-нибудь бюрократ? Нет. Мы все внутри этого находимся, сверху донизу - один и тот же народ.
РГ: Почему же мы над этим смеемся?
Аннинский: Нужно же где-то отсмеяться. Мы же, как свирепые звери, друг друга в метро пихаем. В деревне еще все со всеми кланяются, здороваются, все друг друга знают. А чем крупнее населенный пункт, тем дальше люди друг от друга. Мы стараемся не быть такими, но ничего не получается, потому что перегруз жуткий. У людей накапливается ощущение страшного внутреннего озлобления, но человек не может ведь так жить. Не мы одни толкаемся, то же в Лондоне и Нью-Йорке. Вырываясь из этой озлобленности, люди рады просто высмеяться. Конечно, это разрядка чисто психологическая.
РГ: Так все-таки смех помогает выжить?
Аннинский: Помогает. Он переключает эмоции. С себя на других, с других на себя. Иногда на себя надо переключиться, чтобы успокоиться: "я такой же дурак, как все". И вот это самопереключение помогает почувствовать, что ты все-таки хозяин положения. Посмотрите, что происходит: побежали на дискотеку, затоптали девочек. Господи, как это все вынести? Не знаю, мне на все это юмора не хватает.