"Я не люблю себя как писателя. Хуже всего, что я в каком-то чаду и часто не понимаю, что я пишу [...] Ведь я не пейзажист только, я ведь еще и гражданин, я люблю Родину, народ, я чувствую, что если я писатель, то я обязан говорить о народе, об его страданиях, об его будущем, говорить о науке, о правах человека и проч. и проч., и я говорю обо всем, тороплюсь и в конце концов чувствую, что я умею писать только пейзаж, а во всем остальном я фальшив, фальшив до мозга костей".
В этом хрестоматийно известном монологе Тригорина из "Чайки" Чехов, пожалуй, менее всего сводил счеты с каким-то конкретным литератором своего времени, пусть даже и с Боборыкиным, которого прежде других считали прототипом слабохарактерного любовника Аркадиной и Нины. В равной степени Чехов обращал эти слова на самого себя. Как любой значительный русский писатель - от Ломоносова и Пушкина до Бунина и Горького и, если угодно, до Распутина и Гроссмана - он знал точно, что вне зависимости от характера своего дарования писатель должен быть гражданином, любить Родину, народ и обязан говорить в своих сочинениях о народе, его страданиях, его будущем, о правах человека и проч. и проч.
Он знал, что трагедия творчества заложена в неизбежном конфликте художественного чувства и гражданского долга, свободной эстетической игры и учительской дидактики. И как бы ни искушала чистая поэзия красоты, потребности реальной жизни отстаивали свои права, заставляя отвлекаться от художественной игры и обсуждать коренные вопросы человеческого бытия, задумываться над духовными и социальными последствиями творчества. Если угодно, наступали моменты, когда становилось стыдно быть художником - жизненный, творческий путь Гоголя - самое сильное тому свидетельство.
Двадцать лет назад русская культура, как и культуры других народов России, получила свободу, какой никогда не знала в истории. Рубеж 80-х - 90-х гг. ХХ века был своего рода эпохальной антирифмой года 1917-го - Россия вступила на зыбкую почву исторической неопределенности, расставаясь с наследием рухнувшей советской империи и примеряя на себя различные формы государственности.
Русская культура вышла на свободу во всемогуществе своего исторического наследия, но многие ее современные мастера, особенно среднего и старшего поколения, были обессилены борьбой за свои права с советской властью, с цензурой, когда смелое высказывание казалось художественным прорывом. Выросшие на обесплодившей советской почве, проклинавшие ее, они ужаснулись, как люди во время землетрясения, когда эта почва ушла из-под ног. Оказалось, что у них крайне скуден запас ненапечатанного, непоставленного, неснятого и даже ненаписанного. Столкновение со свободой, о которой так мечтали в СССР, оказалось трагедией куда как более страшной, чем привычная борьба с идеологическими шорами соцреализма. Как у водолаза, которого резко подняли с большой глубины на поверхность океана, у слишком многих началась своего рода кессонная болезнь, которая приводила к творческой смерти и только в лучшем случае к головокружениям и обморокам. Старшие доругивались с советской властью или ностальгировали по сталинскому величию империи; младшие, которым была безразлична и эта власть, и их непосредственные предшественники, затеяли новую художественную игру, которая интересовала их больше, чем народ, права человека и проч. и проч.
У культуры появились свои собственные заботы, она сосредоточилась на себе самой, ей нужно было соединить несоединимое - советскую метрополию и антисоветскую диаспору, белых и красных, верующих и атеистов, модернистов и традиционалистов. Нужно было освоиться в безграничном эстетическом пространстве, которое никто не стеснял никакими рамками. Наконец, нужно было заново расположить себя в мировой культуре, в ее истории и современности, где торжествовали клише восприятия того, что дала миру Родина Толстого и Достоевского. Музыканты, кинематографисты, художники, писатели утверждались в новой государственности и новой художественности, решая прежде всего собственные проблемы, порой творческого, даже вполне житейского характера. Москва и Петербург подтверждали репутации культурных столиц мира, где в бесчисленной веренице театральных премьер и вернисажей, концертов и кинопоказов торжествовали опера и балет. Здесь стремились превратить любое явление искусства в светское событие, уравнивая акт творчества с фуршетом. Тут уже точно было ни до народа, ни до прав человека. Про проч. и проч. уж и вовсе говорить не стоит.
Современная реальность осмысливалась, как правило, на уровне телевизионных сериалов, криминальных и дамских романов, в которых непременно "твердели соски" пышно- или плоскогрудых героинь.
И большая эстетская игра - называйте ее как угодно, хоть постпостпостмодернизмом, хоть националистическим порно - и художественный ширпотреб, и новый псевдорусский стиль, косящий под гострадиционализм, по преимуществу, по существу оказывались коммерческими проектами, творческая ценность которых определялась объемом продаж или размером освоенных бюджетов. Культура стала продуктом, сферой услуг, развлечением - между ресторанным и ритуальным обслуживанием. Шальные энергетические деньги создали мифологию потребительского общества для всей страны. Мифология эта оказалась столь заразительной, что о реальности не хотелось думать.
Торопясь "продать рукопись", многие начали "торговать вдохновением", но его запасы оказались явно скромнее нефтегазовых закромов Родины.
Не хочу никого ни винить, ни учить. Прожив эти двадцать лет в таком же лихорадочно-праздничном ритме, могу лишь отдать дань уважения тем, кому удалось сосредоточиться, сконцентрироваться на творчестве. И точно знаю, что без этих двадцати свободных для русской культуры лет не было бы ни "Асана" Владимира Маканина, ни романа "Санькя" Захара Прилепина, ни быковского "Пастернака" и варламовского "Булгакова", ни "Жизни и судьбы" Гроссмана-Додина, ни "Русского ковчега" Сокурова, ни фокинского Центра Мейерхольда, ни спектаклей Дмитрия Крымова, ни замечательных музыкальных и художественных событий, о которых мы и мечтать не могли еще четверть века назад...
И все же не покидает ощущение, что властные вызовы русской жизни в ее переломные моменты русской художественной культурой не осмыслены и не выражены. Что новейшее русское искусство научилось существовать параллельно реальности, жить в себе самом и для себя. Словно исполнилась мечта Василия Розанова о том, что жизнь стала великою, а литература отступила на второй план. Только важно понять, что нефтяной карнавал закончился. На богатом Западе и мечтающем о богатстве Востоке рухнул позолоченный миф о всеобщем счастье "большой жратвы" и потребительского общества.
Россия не стала исключением.
И хотя сегодня мы во многом живем еще по инерции, успокаивая себя тем, что надо перетерпеть год-другой, а потом все будет, как прежде, нужно расстаться с этими иллюзиями. Как прежде уже не будет. Всему человечеству - и нам в том числе - придется заново обустраиваться в неизвестном мире. Заново создавать систему ценностных ориентиров.
Экономический кризис потряс основы мирового устройства, и наше счастье, что он не спровоцировал очередную мировую войну. Но кажется, что мы отброшены в середину 40-х годов прошлого века и надо опять договариваться о самом главном.