В Москве в Доме русского зарубежья прошла церемония вручения литературной премии Александра Солженицына, которая в этом году вручается 12 раз.
Премия присуждена посмертно Виктору Петровичу Астафьеву - "писателю мирового масштаба, бесстрашному солдату литературы, искавшему свет и добро в изувеченных судьбах природы и человека".
1 мая Виктору Астафьеву исполнилось бы 85 лет. А в августе мы будем отмечать годовщину смерти Александра Солженицына. Но не только совпадение дат было причиной посмертного награждения Астафьева. Выступавшие на церемонии члены жюри премии отмечали современность прозы Астафьева, особенно его последнего романа "Прокляты и убиты", который аукается с современной "афганской" и "чеченской" прозой. Об этом же говорили и гости церемонии, друзья Виктора Петровича - писатель Валентин Курбатов, иркутский издатель Геннадий Сапронов и бессменный редактор Астафьева Агнесса Гремицкая, принявшая из рук Натальи Солженицыной диплом для передачи вдове Астафьева.
Геннадий Сапронов привез на церемонию сигнальные экземпляры потрясающей книги, в которой собраны никогда не публиковавшиеся письма Астафьева на протяжении 50 лет его жизни.
Наталья Солженицына впервые прочитала неизвестный текст Солженицына об Астафьеве из "Литературной коллекции", право на публикацию которого она предоставила нашей газете.
Виктор Астафьев. Из "Литературной коллекции"
В XIX веке в России в литературной общественности веяли порой и такие вопрошения, размышления: вот насытились мы литературой дворянской, последовала за ней и купеческая и разночинская, - а когда-нибудь придут же авторы и из самой гущи народа (впрочем, уже и тогда пришел Кольцов) - и каковы они будут? Когда мужик заговорит сам - что он нам скажет?
Они и пришли - но не в казенно-"пролетарской" литературе, не в суетливой РАППовской колонне. Пришли сначала свежей поэтической цепочкой, но возмущенно подавлены большевицкой властью, да чуть не все затолканы под суд да в ссылку, - и глотки пролетарские перекричали их.
С тем вошли мы и в Великую войну... А предожиданный мужик молча попер не в газетные редакции - а в миллионные, безмолвные красноармейские ряды. И чтоб им проявиться и подать с в о й истинный голос - надо было уцелеть в военной мясорубке, не домереть и в госпиталях - и потом еще годы и годы возвращаться в сознание и открыть в себе способность к речи и письму.
Среди них - неспешно проявился и Виктор Астафьев. Не прямо он тот, ожидавшийся "от сохи", - нет. Простое сельское бытие отведал он лишь в самые детские годы. Ранняя смерть труженицы-матери, беспутный гулевой отец ("ни к чему в доме соха, была бы балалайка"), впрочем, протянутый и через Беломорканал, "раскулачивание" прадеда-мельника, заполярная ссылка деда, ненавистная злая и непутевая мачеха, беспризорничество, детдомовщина в Игарке, фабрично-заводское обучение, промелькнувший светлый учитель литературы, жажда запоздалых знаний - и пора Родину защищать, натуральнейшим рядовым бойцом.
И в 1943 на Днепре - тяжелое ранение и контузия (и еще считает, что "везучий"...). И только спустя 10 лет - первая книжка рассказов.
Язык Астафьева так же самороден и стихиен, как и сам он, как и вся его жизнь. Он пишет беспритязно, он не выбирает, не припоминает слов, они сами живорожденные выныривают к нему, как безошибочно ожидаемые им рыбины - и приходятся к месту. В "Русском словаре языкового расширения" я привел сколько-то его чудесных слов, но это - ничто по сравнению с подлинным их перечнем.
Еще в ходе войны 1941-45, а после нее еще в большем множестве и густоте - потекли стихи, поэмы, рассказы и романы об этой грозной и протяжной войне. И стали иссякать, может быть, только к концу XX века. На первый взгляд может показаться странным, что Виктор Астафьев, на себе испытавший злейшие условия этой войны, раненый, контуженый, едва не убитый, - чуть ли не 40 лет своей литературной деятельности почти промолчал о той Великой войне, разве изредка обмолвками...
Отвергаю всякую мысль, что Астафьев сознательно молчал, понимая непроходимость своей книги через цензуру. Тем более - из соображений комфорта: не обнажиться? Не таков, не таков его характер! Астафьев - затяжно молчал по не им выдуманному закону русских народных уст. Наш народ, сквозь всю глубину своей истории, и всегда опаздывал высказаться, разве только в певучем фольклоре. Астафьев был переполнен всем пережитым настолько неисчерпаемо, что должен был испытывать человеческое бессилие выразить всю эту за-человечность, да еще соревноваться со множеством легко скользящих изъяснений.
И когда же он опубликовал? В свои 70 лет, одноглазый инвалид, далекий от успешливых столиц. И книга его выступила столь невозможной к привычному приятию, что общественности оставалось лучше... не слишком заметить ее - либо неубедительно громить как "клевету". Перевесило первое.
Картину войны Астафьев с жестокой верностью начинает с запасного стрелкового полка перед Новосибирском - со свирепой обстановки сырых подвалов в лесу, без отопления, без бань - пещерный быт, [куда] в конце 1942, зимою привезли 18-летних новобранцев, сплошь подметая сибирскую ширь от 1924 года рождения. (Дыхание растревоженных народных недр! - от старообрядческой глубинки до самых современных блатных урок.) Ужасающая картина грязи и [голода] "Повальная беспомощность всех." (Астафьев не раз называет эти казармы "Чертовой ямой", так назвал и первую половину книги.)
Это течет у Астафьева не как литературная претензия, но - как изболелая память о натуральной жизни, его измучивает, переполняет жестокое реальное знание.
Последние главы "Чертовой ямы" внезапно приносят нам облегчительную смену всей атмосферы. Это вот отчего: две роты (за которыми автор следил детальнее) перебросили в совхоз под недальним Искитимом на запоздалую уборку погибающего зерна (типичная картина для сел первых двух военных зим). Солдаты-запасники оживляются, окрыляются - отрывом от "казармы вонючей, темной, почти уже сгнившей, могилой отдающей". Но больше всех оживает душой сам Астафьев... глава за главой льется п о э м а сельского житья. Уж тут у автора засверкала и природа, он размахивается взглядом, речью и душой - на всю историю земледелия от его зарождения в человечестве - "когда планета росточками прикрепит человека к земле, наградит его непобедимой любовью к хлебному полю".
А счастливые дни утекают - и приходит час "этих детей нарымских спецпоселенцев бросать в огонь войны, будто солому навильником". Предотходно прорвалась "Ревела буря, дождь шумел", так дружно еще им не пелось за весь "подлый казарменный быт, быдловое существование". И автор широко воздыхает вослед: "Русские люди, как обнажено и незлопамятно ваше сердце!")
* * *
В самом переходе из тыловой половины книги во вторую, фронтовую, Астафьев [совершает пунктиром] переступ месяцев на восемь, через разгар бурного 1943 года сразу вплоть до его осени, [но какие в том пунктире] откровения! - и о замолчанной у нас (и до сих пор забываемой) разгромной битве вокруг Харькова, весной 1943: "Вместо одной... армии Паулюса, погибшей под Сталинградом, задушили в петле, размесили в жидких весенних снегах шесть советских армий". (Да, для таких у нас печатных суждений - таки-надо было выждать полвека...)
[И вот - осень 1943, смертная ночная переправа через Днепр.] Астафьев: "Эти первые подразделения, конечно же, погибнут, даже до берега не добравшись, но все же час, другой, третий, пятый народ будет валиться в реку, плыть, булькаться в воде до тех пор, пока немец не выдохнется, не израсходует боеприпасы". "20 тысяч погубили".
И - никаких и ничьих ахов над свежеубитыми, простой быт. Хотя можно заныть от этого месива, от непосредственности пересказа - но всё новые и новые эпизоды, и все правдивы.
А при этом же иногда - совсем внезапно... у Астафьева вырываются патетические моления. И они как раз удаются ему, ибо идут от сердца. "Боже милостивый! Зачем Ты дал неразумному существу в руки такую страшную силу? Зачем Ты, прежде чем созреет и окрепнет его разум, сунул ему в руки огонь?.."
...Эта книга - во всяком случае в русской литературе - уникальный, я думаю, случай, когда война описывается не офицером и не корреспондентом на правах льготного офицера, не политруком, не прикомандированным писателем, - а простым пехотинцем, "черным работником войны", который, воюя, и не думал, что писателем станет.
Через сколько миллионов убитых надо было выжить этому солдату, чтобы вот такое написать нам спустя полвека!
Та битва на Днепре описана в книге... обильно, во многих днях, в стычках на плацдарме... Как из необъятного мешка высыпано на нас множество... эпизодов - собственно боевых, и политически напряженных (столкновения с политруками), и житейских, личных. Все они - ярко реальны и пропитаны накопленной горечью, не для каждого читателя увлекательны отнюдь, допускаю, что многие и пропускают, не все услеживают этот кровавый труд.
А жаль! Ой не все, не все вполне представляют, могут ощутить свирепый воздух той Войны: многое заглажено и временем, и лгунами.
Астафьев - пусть лишь к старости своих годов... - эту правду нам выдвинул.
Александр Солженицын. 2005