Спустя десять лет после путешествия с писателем по его родной Овсянке корреспондент "РГ" прошел прежним маршрутом, вспоминая детали тех событий.
Уславливаться о той прогулке загодя было бессмысленно: кто знает, каким будет его самочувствие, настроение... Прикоснуться же к кнопке звонка на калитке мог, по сути, любой. Мы и позвонили.
Виктор Петрович сидел за своим любимым столом, вкопанным у кромки огорода под кедром, калиной и яблонькой, и читал.
- Удивительная проза! - оторвался от рукописи. - Охотник из-под Туруханска, ага... Тарковский, внук Арсения...
Пешком по малой родине
И то ли от неожиданного открытия, то ли потому, что погода поправилась, уняв измотавшую ломоту, предложение пройтись до строящейся церквушки принял сразу. Натянул рубаху поверх майки с надписью "Сибирь" и зашаркал домашними тапками по асфальту, комментируя по пути:
- В старой-то деревенской церкви, покуда в 1934-м ее не закрыли, бабушка моя служила. Приходские записи куда-то повывезли, все сгинуло. Это про Ленина красноярские архивы любой чих хранят, про Перенсона, Вейнбаума, а крестьянские родословные - сдались они кому!.. Ну и пожинаем. Кто-то из заезжих, что на ходу подметки рвет, у Андрюшки Панюшина в Овсянке корову убил. Местные б такого не сотворили. На некоторых еще крест есть, вера какая-то... Зло, вонь... Как жить? Ничо нового не скажу. Любить надо - ближнего, друг друга...
Новый овсянский храм, к которому вела улица красного партизана Щетинкина, замышлялся поскромнее - десятиметровая часовенка в тридцать один венец. Но надо было увидеть глаза мужичка, по нескольку раз на дню подвозившего на мотоцикле черным от солнца плотникам банки ледяного хлебного настоя (прозвище добровольцу дали - "спонсор по квасу"). Надо было с Астафьевым, у которого эту малую родину в детстве отняли, закинув в Заполярье, взойти по дощатому мостку к будущему церковному входу. Чтобы понять: крытая нержавейкой здешняя маковка будет от неба никак не дальше, чем золоченые купола Христа Спасителя.
- Бревнышки калибруем - одно к одному, - встречал бригадир Николай Антюфеев. - Ставим по-дедовски, без гвоздей, таежным мхом перекладываем. Не каждый день ведь такой заказ доверяют - восстанавливать справедливость на земле классика...
Астафьев, все внимательно оглядев и потрогав, остался доволен:
- Вишь, какие у нас герои! Когда я маленький был, дядя Миша тут столярничал. Стружки, обрезки в его мастерской пахли замечательно - съесть хотелось. И всякий к нему шел со своим. Теперь - к ним... Нет, ничо сегодня, не ломит... Ну, пошли, раз такое дело, еще с одним познакомлю. Федор Никифоров. Ванька взводный. Нога с войны не гнется. Хороший мужик. В директорах местной школы ходил - все про Ленина спорил со мной. Чо споришь-то, говорю как-то по зиме, вон 50 томов стоит у тебя - прочти. Весной приезжаю: прочел? А он рукой махнул, не стал разговаривать. Стал... в Бога веровать! Ага...
Горбом познавали Советскую власть
Была суббота. Народ млел по банькам. Один, упарившись, видно, у соседа, по дороге восвояси заснул прямо на перекрестке.
- Этой улицы при мне не было, - продолжал Астафьев экскурсию. - cсыльные отстраивали уже - немцы, прибалты. Нас на север гнали, их на "юг". Так, горбом и познавали Советскую власть. Этот, вишь, и теперь размышляет о соцреализме... Эх, тетка моя, милая Лукерья, сознание вторично, первична материя!.. Пьют. А чо им делать-то? Д...ть рука устала.
Под хохот, огибая поселок, спустились к Набережной. И он, щурясь, принялся средь череды покосившихся ворот отыскивать нужные. Наконец, нырнул в какой-то проем. Мы с фотографом следом. А там уж - объятия старых солдат.
- Помнишь, Никифорыч, как Ленина защищал? - и под объектив того подставляет. - А вот еще история! Он в Казачинском районе, верст двести отсюда на север, командовал колхозом. Все у них отбирали, конечно, и шерсть, и яйца. Кто не ворует, тот пропадает. Он не воровал, социализм налаживал, ну и замаривал семью. И вдруг - почему? откуда?! - привозят в тайгу экзотические яйца цес-са-рки! Побили, понятно, дорогой. Но колхозники, жалеючи его ребятишек и жену Маргариту, покойницу, кое-чо собрали в корыто. Возьми, говорят, Степановна, на жареху. Поели. И тут - хозяин. Жена с отчетом: "Вот, Федя, колхоз дал яйца колотые". А он - с фронта ж, дитя! - "Как вы посмели?! Не-ме-длен-но!.."
- Ну, так не мне же одному голодно было в колхозе, - чешет, оправдываясь, лысину Федя, - хоть и давали всегда по три плана. Раз в уборочную не стерпел - раздал людям пшеницы, чтоб маленько хлеба спекли. Секретарь райкома сразу: займись-ка, товарищ прокурор, Никифоровым! Пронесло, строгача только влепили.
- Облагодетельствовали, - вставляет Астафьев. - Спасибо не посадили... И вот тут, в школе все за порядок бился. Я, говорит, буги-вуги эти не разрешаю. А приезжаю к нему на выпускной: ребята с портвейном, в форточку лазят - с аттестатами же! Ну чо у тебя, спрашиваю. Да чо, говорит, - шоркаются!
- Так мы люди такие, - пожимает плечами Никифорыч, - сразу ничо не поймем. Буги-вуги эти - гимнастика. Там все суставы работают, все сосуды...
- Ага, объясняй, разлагай презренным капитализмом.
- Нет, серьезно, я б теперь с удовольствием, а раньше нельзя было.
- Шоркаются! - заливается Астафьев. - Шоркаются!
Песни с Енисея
...С хохотом зашли, с хохотом прощались. И - по улице его детства, где через каждый десяток шагов - поклон греющимся на лавочках, а через каждую сотню - объятия.
- Жена покойного дяди Кольчи, Анна, да подружка ее, - представлял. - Ну, чо, дождались? Заложили церкву-то, ага... Будет где отпеть вас теперь, слава богу... Молодыми-то, помнишь, Анна, ах как пели: "Судили девицу одну-у, она дитя была годами..."
Сопровождавший нашу "кругосветку" ветер с Енисея вперемежку с перекликом моторок доносил новые песни.
- Вот изба братишки двоюродного, в "Последнем поклоне" я его Кешей назвал. Вот сестра двоюродная живет, Люба... Там постройки Володи Боброва стояли, кто-то сжег в одночасье. Сам в три часа ночи едва выскочил с бабой. Чтоб место освободить, и сожгли, ага... Прикарманивают Овсянку городские. Князья Чечевинские. Рядом - дворовые, холопы. Горшки выносят. Начнут коммунисты власть брать, напустят этих дураков - побьют хозяев с радостью. Они ж опять хотят, чтоб все в бедности прозябали... Вот где южные ребята хоромину ставят, как раз наш дом стоял. А под тем особняком - щепки моего прадеда. И его, и деда звали Мазовыми. Настоящую фамилию редко кто знал. Все мы - Мазовы, и я - Витька Мазовский. Мазаная была избенка-то. И еще оттого, что "примазался к селу". Дальше был лог и конец деревни. Дальше - лес и дорога к нашей мельнице. Домишко снес совсем недавно какой-то овощной, что ли, король. Вишь, забор воздвигли - ка-аменной! Предбанник в два этажа... Но уже потому, что дедушка мой был колдун, как всякий мельник, счастья им ни х... не будет.
... Кому ж будет, Виктор Петрович? - так и не спросил. Зачем? Чтобы услышать: "Нет мне ответа"?
Он многого так и не смог простить прошлому. Как и принять в настоящем. Да ведь и мы золотой середины все никак не отыщем.
Хорошо хоть нашлись умные головы - не позволили превратить этот уголок в двадцати минутах езды от Красноярска в источник прибыли - с развлекательным центром, рестораном и боулингом.
Чистенькие улицы оставленной в покое Овсянки за десять лет хуже не стали. Старых добрых знакомцев, правда, все меньше. Чтобы в одиночку поселок обогнуть, нынче понадобилось не более часа.
P.S.
От наполовину раскулаченной когда-то Набережной безымянным проулком опять к астафьевскому домику поднялся, замкнув круг.
- Потерял, Юрка? - услышался зычный его голос, обращенный к маячившему вдали мужичку.
- Жду, Петрович, готова банька-то, остудил.
- С 1944-го не выношу жара, - объяснил тогда Астафьев, поняв наше недоумение. - Бывало, последний отмоется, пото-о-ом только дядькина команда: "Идите за Вихтуром, в баню зовите, уж покойников парить можно!". Ага... Ну, пока, пока... - и захромал за соседом.
Памятью о том дне - сборник его повестей и рассказов "Плач по несбывшейся любви". С автографом: "...от старого солдата, тоскующего по молодости своей, ведь она неповторима".