Переиначивая название другого спектакля Лепажа, спектакль "Липсинк" можно назвать обратной стороной Земли. Девять часов длится представление, девять человеческих судеб, сталкиваясь с другими, дробясь и отражаясь, образуют космос, наполненный тысячами человеческих голосов.
Вслед за Питером Бруком и Арианой Мнушкиной Лепаж убежден, что театр - это прежде всего рассказывание историй. Вместе с актерами - его полноправными соавторами - он рассказывает захватывающую историю в жанре мелодрамы, в конце которой все ее нити сходятся как пазлы в детской игре. Ее даже можно попробовать рассказать. Но дело ведь вовсе не в этой истории, а в том, как она сложена.
В самолете случайно летят вместе юная Гваделупа из Никарагуа, ее только что рожденный сын Джереми и знаменитая оперная певица Ада. Лупа умирает, Ада находит и усыновляет мальчика. Тот вырастает, попадает в Никарагуа, находит там дядю своей родной матери и начинает снимать о ней фильм. А в Лондоне на Би-би-си работает его отец, который, изнасиловав сестру, принялся насиловать девочек. Одна из них и была Лупа, проданная своим дядей в Германию, где ее превратили в проститутку на Риппербане и подсунули известному диктору Би-би-си.
Подобно раковой опухоли, вроде той, что нейрохирург Томас вырезает из мозга джазовой певицы Мари, история множится все новыми темами и сюжетами. Ада начинает ее пением Симфонии N3 польского композитора Гурецкого. "Поговори со своей матерью", - поет она по-польски. В спектакле звучат польский, английский, французский и испанский. В нем может и вовсе исчезнуть язык, как, например, в истории Мари, которая потеряла речь, но восстановила ее благодаря пению.
Голоса наслаиваются друг на друга, и мы их порой даже видим, точно сидя в студии звукозаписи. Так Лепаж разоблачает "внутренности" театра. Мы видим и "внутренности" кино, когда перед нами дублируют или снимают фильм. Самолет сменяется другим самолетом, потом поездом и вагоном метро. Вся история становится нескончаемым путешествием, превращается в глобальную сагу человечества XXI века, вопрошающего и потерянного.
Голос Ады перетекает в голос Джереми, летящего в Южную Америку на встречу со своим родом и поющего ту же музыку Гурецкого. Он приникает к иллюминатору, чувствуя, что над его головой происходит магическое шествие Гваделупы по корпусу самолета. Точно маленькая никарагуанская Богородица, она гордо идет среди летящих облаков.
Начиненный колоссальной инженерной мыслью театр Лепажа полон видимых и все-таки таинственных превращений. Рассказывая о том, что наше сознание имеет множество измерений, он собирает в своем театре всю визуальную вселенную: оперу, мыльную оперу, детектив, мелодраму, кинематограф, театр, примиряя их на каком-то таинственном уровне. Действуя, точно варвар, игнорируя все запреты и правила "хорошего вкуса", он становится законодателем новых перспектив и решений.
Без него, кажется, не было бы ни Херманиса, ни всего нынешнего европейского театра. Таковы его парадоксы. Нейрохирург Томас (то есть Фома, неверующий апостол) проговаривает одну из главных мыслей спектакля: указывая на фреску Микеланджело "Сотворение мира", он обнаруживает, что раковина, в которой возлежит Творец, это точная копия человеческого мозга. Значит, Бог есть порождение мозга? А через три или четыре часа спектакля он услышит от Мишель, больной шизофренией сестры Мари, ответ, тоже похожий на вопрос: "Можно ли изучать человеческий мозг с помощью человеческого мозга?"
"Наша память - не черная дыра. Забытое не исчезает, а появляется в другом измерении", - говорит Мари. Собственно, Лепаж и доказывает это своим девятичасовым марафоном. Он создает множество измерений, в которых протекает всякая жизнь. Все мерцает в свете кинематографических софитов, один дубль сменяет другой, пародия на мыльную оперу сменяет пародию на Альмодовара. Однажды публику и вовсе оставляют в "склепе", поставив гроб с нашей стороны стены, а сами оставшись по другую ее сторону. Та сторона и эта, одна часть изображения и другая - Лепаж играет с множеством отражений, точно ребенок-вундеркинд, вместо игрушек занятый устройством мира.
Часто мы видим одну и ту же сцену дважды, снаружи и изнутри, и это только усиливает волнующее ощущение магии, для остроты приправленное ее разоблачениями. Видя всю изнанку театрального мира, его "машину", мы тем не менее вновь и вновь оказываемся в самом центре тайны. Тема Богородицы вновь возникает в финале в виде Пьеты, и тоже с обратной стороны: взрослый сын, сложивший, наконец, все пазлы своей судьбы, кладет на колени тоненькую Гваделупу, оплакивая ее как Мария - Христа.