Почему в России по-прежнему популярны выступления Александра Шмемана на Радио Свобода
Вышел в свет двухтомник и аудиодиски бесед протоиерея Александра Шмемана на Радио Свобода, которые он проводил в 70-е годы. На презентацию приезжал его сын, журналист Сергей Шмеман. Наш корреспондент встретился с ним.
Российская газета: Что вы, сын знаменитого священника, думаете о ландшафте русской веры сегодня?
Сергей Шмеман: Я первый раз появился в России в 1980-м и жил здесь 5 лет до Горбачева и 5 лет после, работая корреспондентом "Нью-Йорк таймс". Все, что произошло с тех пор, конечно, впечатляет: Церковь восстановила храмы, монастыри. Но теперь, судя по популярности "Дневников" моего отца, она дошла до момента, когда надо ставить новую серию вопросов. Сначала всем казалось, что достаточно креститься и восстановить храмы. Но это самая легкая часть - взять здание церкви у государства и покрасить его. А теперь нужно восстанавливать церковь, как общины, находить новую культуру веры. Спрашивать себя, как должна жить Церковь в современном мире, который может позволить себе быть глубоко неверующим и недуховным. Что значит быть верующим, если я, скажем, преподаю в университете? В каком-то смысле "Дневники" отца помогают отвечать на такие вопросы. А Церковь в России, мне кажется, перешла сейчас к очень серьезным поискам.
РГ: Какие тенденции вас смущают, какие радуют?
Шмеман: Очень радует социальное служение Церкви, создание приютов для больных и бездомных, работа с бедными и несчастными. Есть много чудных священников, которые делают великие дела и служат службы, полные радости. Смущают же обскурантизм, темные движения внутри Церкви. Взять хоть ту же историю с ожиданием конца света в пензенском овраге.
Когда я смотрю на Россию издалека, мне кажется, что и Церковь, и государство выходят из долгих годов коммунизма. Идет такой народный поиск. По-моему, не нужно впадать ни в уныние, ни в экстаз. Впереди еще очень длинный путь.
РГ: Вы себя идентифицируете как русского или как американца?
Шмеман: Я абсолютный американец, но в то же время считаю себя русским. Я вырос в Америке, но в русской семье, где говорили по-русски.
РГ: Что было самым большим даром вашего отца?
Шмеман: Самым большим даром отца Александра была его речь. Он удивительно хорошо говорил. Люди слушали его с упоением. В этом была его самая большая сила - в общении с людьми.
Записав в Нью-Йорке передачу на Радио Свобода (он это делал еженедельно), он шел пешком до вокзала. Через бедные кварталы, где живут афроамериканцы. Одет он был, как американские священники: черный костюм, белый воротничок. Все знали, что это батюшка. Его приглашали в дома в этом квартале: "Хочешь пива, отец? Зайди". И он очень любил заходить. Потому что в разговорах там не тратили время на мелочи. Спрашивали: "А в чем правда, отец, объясни?" И он мог часами с ними говорить. А многие боялись там ходить, считалось, что это опасно.
Отец много встречался и со студентами. Был очень популярен в Колумбийском университете, где вел курс "Духовные темы в русской литературе". А еще очень много ездил. Это было утомительно, но ведь в конце его ждали встречи в каком-нибудь подвале с русскими голубцами. Он это обожал - познакомиться с людьми, посидеть с ними, навестить их фабрику. Он хоть и был доктором наук, но никогда не был академичным.
РГ: Насколько важны для него были его выступления на Радио Свобода?
Шмеман: Для него эти записи тоже были встречей. С той Россией, о которой он так много знал и которую не мог тронуть. Когда начались его передачи на Радио Свобода (я еще был мальчишкой), мы ничего из России не слышали. Полное молчание. Но потом понемножку Россия начала отзываться, открываться нам - песнями, фильмами, "Балладой о солдате".
РГ: Что вы думаете о сегодняшнем состоянии русской мысли и культуры?
Шмеман: Мне кажется, что и сейчас доказывается: что бы ни произошло в России, позитивное или негативное, но культура и поиск духовный, поиск себя продолжается. Это народ, который всегда останется великим в своей культуре и вере, что бы ни произошло экономически или политически. Почему? Потому что здесь мелких вопросов не ставят. Только основные. Мой отец редактировал книгу религиозных философов, которая так и называлась "Основные вопросы". Россия всегда ими интересуется и ими живет и сейчас. Это видно по книгам, фильмам, мыслям, вопросам.
РГ: Отец не был против того, что вы выбрали журналистику?
Шмеман: Думаю, отец меня к этому и привел. Он очень много читал газет на всех языках. Покупал французские еженедельники, каждый день - "Нью-Йорк таймс". У него не было внутреннего раскола: ах, это моя религиозная жизнь, а это светская. Все это было вместе, и в этом большую роль играл журнализм, "высшая журналистика". В журналистике есть много и опасного, и банального, но мне кажется, что он, как и я, верил, что публика, получая справедливую и полную информацию, сумеет действовать разумно.
РГ: Недавно умер ваш дядя Андрей, которому Владимир Путин, будучи президентом, вручал российский паспорт. Как семья восприняла тогда это событие?
Шмеман: Дядя Андрей никогда не принимал французское гражданство, жил с нансеновским паспортом. Российскому паспорту он был рад, как, я думаю, был бы рад и мой отец.
Мой отец и дядя Андрей были близнецы. Внешне они были не похожи. Отличались в подходе ко всему - к литературе, к России. Только в вопросе Церкви были едины, оба жили ею. Дядя Андрей за всю жизнь пропустил, может быть, две службы, был старостой прихода, чтецом. Будучи видным общественным деятелем русской эмиграции, занимался всеми русскими учреждениями в Париже. Везде бывал, читал и слушал лекции, был главою "Витязей" (Никита Михалков снял о нем фильм). А отец уехал в Америку и занимался американской Церковью. Но, когда они съезжались вместе, было видно, что это близнецы. Они могли ничего не говорить, но были абсолютно счастливы. Когда дядя приезжал к нам в Канаду, это было огромное событие: Андрюша приезжает, Шура приезжает... В день, когда мой отец умер, дядя Андрей надел черный галстук и с тех пор только в день Пасхи позволял себе не ходить в трауре.
РГ: Для России сегодня становится снова актуальной "белая линия" в ее истории.
Шмеман: Думаю, что белая эмиграция в Париже всегда чувствовала, что она что-то должна нести, что-то держать. И когда Россия вернется, они это отдадут - музеи, идеи, мысли, чувства. Сейчас эта линия русской эмиграции закончилась, выросли новые поколения. Но сколько книг, мемуаров... И потому, как читают в России книги моего отца и внимательны к трудам дяди Андрея, я вижу, как современные люди России что-то ищут в эмиграции. Какие-то корни, которые хотят тронуть.