Россия находится в сложнейшей ситуации. Приходится распутывать узел очень болезненных проблем, накопленных за десятилетия.
И, видит Бог, иногда становится не по себе от того, что взрослые и нехудшие люди, настоящие профессионалы своего дела, вдруг обольщаются возможностью выступить в роли записных критиков. Наивно обнаружить весьма очевидные несоответствия между идеалом и действительностью. И прописать больной действительности рецепты, вопиющие в своей элементарности.
Знакомишься с такого рода критикой, предлагаемой твоими высокостатусными коллегами... И возникает один вопрос: "Да, все и впрямь весьма несовершенно. А кое-что и скверно. Но как уйти-то от этого? Как уменьшить скверность - не на бумаге, в реальности? Где тут золотая середина? Как не навредить, не усугубить ситуацию? Как не оказаться заложником модных тенденций? Заложником, используемым в клановых интригах, корыстных и разрушительных?"
И неужели неизвестно критикующим отличие между "свободой от" и "свободой для"? Неужели непонятно им, что максимизация так называемой "свободы вообще" (то есть того, что не существует) приведет в нашей действительности к воцарению "свободы от"? Свободы богатства - от ответственности перед бедными. Свободы клана - от ответственности перед нацией. Свободы сильных - от ответственности перед слабыми.
"Свобода от" - это свобода делать бизнес на катастрофе.
Мы ведь это уже проходили. Именно этому общество сказало "нет". И именно это, отвергнутое, вновь и вновь пробует вернуться назад, апеллируя к несовершенствам нашей действительности.
Да видим мы эти несовершенства не хуже критикующих! Но, видя несовершенства, мы должны последовательно их исправлять, а не делать бизнес на катастрофе. Мы должны сделать так, чтобы в реальной жизни несовершенств становилось все меньше. При этом нашим идеалом должна быть не несвобода, к чему многие теперь призывают, отождествляя с нею право и порядок и противопоставляя ее ложной свободе, "свободе от".
Нашим идеалом должна быть свобода истинная. То есть "свобода для". Свобода как средство возвышения человека, средство обеспечения его новых возможностей самосовершенствования и роста. Свобода как единство прав и ответственности. Как счастье быть свободным не от России, а для нее.
Критик всегда противопоставляет плохое хорошему. Как просто создавать черно-белые схемы! И как отличается эта соблазнительная простота, что хуже воровства, от тягостной работы по обеспечению хоть небольших сдвигов к лучшему. Порою даже сдвигов от совсем плохого к просто плохому.
А главное - что такое это самое плохое? Чем оно отличается от хорошего? Тут все понятно в детском возрасте, когда читаешь знакомые моему поколению стихи Маяковского о том, что такое хорошо и что такое плохо.
Но ведь в том-то и дело, что так четко и прямолинейно можно отделить плохое от хорошего только в назидании, даваемом крохе, задающемуся своими первыми наивнейшими вопросами.
К сожалению или к счастью, все мы взрослые люди. И давно понимаем, как трудно порой бывает разобраться в том, что такое в реальной ситуации реальное хорошо. Намного легче иногда сказать, что такое плохо. Но намного легче не значит легко.
Вроде бы, понятно, что когда авторитарная власть зажимает свободу и осуществляет репрессии по отношению к своим противникам, то это плохо.
Но ведь противник противнику рознь. Что если это такой противник, который, воспользовавшись свободами, превратит авторитарную власть в тоталитарную? И лишит общество даже тех свобод, которые предоставляла ему эта авторитарная власть?
Ярчайший пример - Гитлер. Он пришел к власти демократическим путем. И тут же уничтожил демократию полностью. Так что же такое хорошо и что такое плохо? Вообразим себе нечто, понимая, что история не знает сослагательного наклонения. И все же - всем известно, что в 1944 году немецкие военные организовали заговор против Гитлера и были свирепо уничтожены. Всем известно также, что немецкие военные до Гитлера были очень хорошо организованной политической силой, способной сказать веское "нет" любому политическому демагогу.
Если бы эти военные в 1932 году установили в стране авторитарный режим и разгромили еще не набравших силу нацистов, то это было бы хорошо или плохо? Представим себе, что они бы это сделали. Как тогда оценили бы сегодня их действия любители критики реальности с позиции некоего абстрактного идеала? Все мы понимаем, как. Они бы сказали, что военные преступно подавили волеизъявление немецкого народа.
К чему этот условный пример? К тому, что благие намерения и впрямь могут мостить дорогу в ад. Желание обеспечить немецкому народу право свободного волеизъявления - это очень благое намерение. Но однажды в истории это благое намерение вымостило дорогу в ад Освенцима. В ад мировой войны, унесшей десятки миллионов человеческих жизней.
А почему это произошло? Потому что высокий идеал свободного волеизъявления оказался оторван от так называемой веймарской реальности. Реальности немецкого демократического государства, ввергнутого в пучину экономического кризиса, помноженного на неслыханное национальное унижение.
Выходить из такой реальности с помощью идеальных демократических процедур вообще очень сложно. И особо сложно в ситуации, когда привычка к правильному использованию этих процедур отсутствует. Вот тут-то любое завышение планки идеала тотчас приводит к тому, что реальность отрывается от идеала окончательно. Реальность - отдельно. Идеал - отдельно. Что это значит? Что в реальности вообще не остается ничего идеального. Но тогда реальность наполняется тем, что противоположно идеальному, и становится воплощением зла.
Не является ли сказанное призывом к ползучему прагматизму? К игнорированию идеала вообще? Никоим образом. Ползучий прагматизм никогда нигде не решал судьбоносных проблем. И уж тем более он неспособен их решить в России.
Что же тогда делать? Служить идеалу свободы и демократии, тщательно соотнося этот идеал с реальностью. Соотнес неверно идеал с реальностью - жди беды. Тогда твои благие пожелания кто-то задействует для того, чтобы вымостить ими дорогу в ад.
Критики все время нас потчуют "очевидностями". Но нет ничего коварнее и опаснее ложных очевидностей. В нашей реальности они никак не могут быть компасом. Но и ползучий прагматизм быть им тоже не может.
А значит, нужна теория. Нужен хороший, тщательно выверенный интеллектуальный инструментарий, с помощью которого только и возможно принятие оптимальных решений. Не плохих или хороших, а оптимальных.
Чем хорошее и плохое отличаются от оптимального - очень ясно на примере деятельности Конституционного суда.
Конечно, если Конституционный суд не будет бескомпромиссно служить внятному правовому идеалу, то он скатится на позиции революционной или иной целесообразности. А это абсолютно недопустимо. Но если Конституционный суд упрется и начнет приносить реальность в жертву своему пониманию идеального, то это будет столь же бесперспективно.
Ведь в чем две на первый взгляд взаимоисключающие задачи Конституционного суда?
Первая - ни у кого не вызывает сомнения. Она состоит в том, чтобы защищать общество от государственного произвола. Чтобы не допускать тирании бюрократии. Не позволять ей заменить высокие нормы права так называемым позвоночным правом. Чтобы служить делу, а не лицам. Закону, а не чиновному произволу, выдаваемому за эту самую целесообразность.
Но ведь есть же и вторая задача, о которой почему-то не любят говорить. Она состоит в том, чтобы защищать государство. Защищать его от всех, кто на него посягает. А посягают на него очень многие. Коррумпированные элитные кланы, пренебрегающие национальными интересами. Зарвавшиеся чиновники. Радикалы всех мастей.
Конечно, есть абсолютная однозначность в вопросе о том, что важнее - государство или общество. Конечно, важнее общество. И государство служит обществу, а не наоборот. Но разве само государство не является для общества огромной ценностью?
Народная поговорка гласит: "Что имеем - не храним, потерявши - плачем". Что может быть трагичнее потери народом своего государства? И разве народ, страдающий от абсолютизма, не страдает еще намного больше от боярской распри, феодальной или иной раздробленности?
Франция - страна, чья культура пропитана волей к свободе. И эта воля свободно перемещалась из культуры в политику. Именно в силу этого Франция стала впоследствии страной, воплотившей идеал свободы и демократии в ходе Великой буржуазной революции. Но разве эта же Франция, испытав "прелести" феодальной распри, затянувшейся Фронды, войны между католиками и гугенотами, не присягнула абсолютизму Людовика XIV?
Значило ли это, что истреблен дух свободолюбия в народе? Нет. Это значило, что феодальная распря посягает на свободу еще в большей степени, нежели абсолютизм. И соотнеся эти две альтернативы, французы выбрали по принципу меньшего из двух зол.
Я привел этот пример с французами потому, что есть отвратительная привычка говорить о нелюбви к свободе у нашего народа и о его любви к рабству. Мол, именно нелюбовью к свободе и любовью к рабству порожден российский абсолютизм в различных его ипостасях.
Но ведь дело совсем в другом. В том, что, испив горькую чашу Смуты, унижения от порабощения иноземными оккупантами, народ понял главное - что распря оборачивается еще большим умалением свободы, нежели сильное и эффективное государство. Поняв это, не желая повторения Смуты и иноземного порабощения, народ в итоге пошел за Петром Великим. Он не абсолютизм возлюбил, не палку, не государственное насилие, а великую мечту великого человека о великой России.
Уберечь свободу сразу и от государственного распада, и от государственного произвола - вот в чем подлинная двуединая задача Конституционного суда. Вот в чем его служение России. Не власти, не сильным мира сего, а той Родине, которую мы унаследовали от предков и должны передать потомкам в целости и сохранности.
Несколько раз я с удивлением читал в газетах о том, что Конституция - это и есть политическая система. Мне даже неудобно это опровергать в столь компетентной аудитории. И все же необходимо напомнить, что Конституция - это изобретение последних веков. А политическую систему обсуждал еще Аристотель. Что до сих пор есть страны, где нет Конституции, но есть отшлифованные политические системы.
Защита Конституции в отрыве от политической системы, от имеющейся реальной государственности, обусловленной сотнями причин, от общественной ситуации - это нонсенс.
Говорю это как специалист, всю свою жизнь посвятивший конституционному праву. Нет права как кантовской "вещи в себе". Есть исторически выверяемый баланс между идеалом и реальностью, должным и возможным. Есть хрупкое равновесие, которое необходимо бескомпромиссно отстаивать. Но бескомпромиссность нужна в этом отстаивании равновесия, а не в нарушении равновесия, губительном и для общества, и для государства.
Я уже говорил о том, что нужны глубокие теоретические подходы, а не залихватские максимализмы. Существующие теории можно разделить на два типа.
К первому типу относятся теории, в которых надежда возлагается на институты как таковые. Считается, что если правильно выстроить все институты и соблюдать их формальное соответствие, то жизнь в конце концов войдет в свои рамки.
Ко второму типу относятся теории, в которых вся надежда возлагается на культуру. В этих теориях убедительно доказывается, что опрометчивый формальный подход, не учитывающий культурно-историческое своеобразие, не приближает к правовому идеалу, а удаляет от него.
Хочу подчеркнуть, что теории второго типа не подвергают ревизии правовой идеал, что они просто пытаются оценить издержки, порождаемые опрометчивостью, с помощью которой идеал насаждается без оглядки на культуру, на нормы, на исторические традиции, на тип и структуру общества. В этих теориях убедительно показывается, что самое тщательное соблюдение институциональной формы может породить не должное содержание, а нечто прямо противоположное.
Мне кажется, что история развала СССР и зависания России в 90-е годы ХХ века над пропастью безгосударственности убедительно показала правоту теорий второго типа. Попытки огульного насаждения догматически понимаемых институциональных схем породили глубокие социальные и культурные патологии, от которых придется освобождаться десятилетиями.
Наш великий драматург Грибоедов не зря говорил устами своего главного положительного героя: "Чтоб истребил Господь нечистый дух / Пустого, рабского, слепого подражанья". Вряд ли кто-то может упрекнуть Грибоедова в нелюбви к свободе. И разве не выражена с предельной ясностью мысль о том, что Господь должен истребить лишь дух пустого, рабского и слепого подражания? Что заимствовать чужой опыт не только можно, но и должно? Но нельзя делать это, не соотносясь с живой душой своего народа, с исторической судьбой, с представлением о благе, правде и справедливости, взращенном именно на своей земле.
Разве не ясно и теперь, что грубое насилие над реальностью никогда не приносит должных плодов? Или же оказывается, что плоды слишком дорогой ценой покупаются.
Разве не ясно и теперь, что нет и не может быть одного пути к свободе для всех народов и на все времена? Что слепое заимствование чужого пути к свободе так же отвратительно, как и отказ от свободы, осуществляемый во имя превратно понимаемой самобытности?
Нашему обществу нужен свой путь к свободе. Путь, который учтет и негативный, и позитивный исторический опыт. И победы наши, и поражения. И наши ошибки, и наши мечты. Этот опыт, помноженный на трезвое понимание нынешней реальности, выведет нас на нужную дорогу, и приведет к достижению того, что мы все считаем высшим благом, - к построению великой и свободной России.