Кинодокументалист-классик, профессор кафедры операторского мастерства ВГИК, лауреат Ленинской премии Сергей МЕДЫНСКИЙ - о том, как он стал "правой рукой" легендарного Романа Кармена, почему до сих пор не любит анекдоты "про чукчей", с какой деликатной просьбой генсек Брежнев обратился к кинохроникеру в Тадж-Махале...
Война наяву
- Как вы пришли в кино? С чего все началось?
- До войны я учился в Московском педагогическом, на филфаке. Осенью 41-го вуз эвакуировался, а я остался в столице. В армию меня не брали по зрению, выдали "белый билет". В этом смысле я был безнадежно свободен от воинской обязанности. Кто-то посоветовал мне поработать фотолаборантом в газете "Красная Звезда". А там собрались такие люди - чего только стоил молодой Константин Симонов! Все тогда бредили стихами журналиста-поэта, знали их наизусть. Меня в какой-то момент привлекли такие вот строки:
Я много жил в гостиницах, слезал на дальних станциях.
Что впереди раскинется, все позади останется.
Подумалось: надо же, какой все-таки счастливый Симонов человек - все время в пути, в дороге. А ведь это новые люди, пространства, ситуации - словом, интересная жизнь. Правда, тогда поэт все больше мотался по разным фронтам, случалось, сам ходил в атаку - и не только с "лейкой и блокнотом"...
Мне было 20 лет, а Константину Симонову 25 - общались друг с другом мы запросто. Правда, Симонов уже тогда был мудрецом, властителем дум, человеком, который выражал мысли и чувства всего народа. А кто я по сравнению с ним - сосунок недозрелый, амеба... 1941-42 годы - время суровое, трагическое, ситуация на фронте тяжелейшая. Наши войска отступали, часто в беспорядке, то и дело попадали в окружение. Добывать материал для газеты нередко приходилось с риском для жизни. Симонов рассказывал, что ему не раз приходилось видеть панику. Беженцы на дорогах, отступающие солдаты, неразбериха, бесконечные бомбежки - такие сюжеты были доступны практически любому журналисту. Но вот попасть в дивизию, полк, батальон или роту, которая на смерть стоит и дерется - для этого требовалось пробраться не на мнимый, а на действительный передний край. И это было не так-то просто, и не всем удавалось, и многие на этом сложили головы...
Конечно, общаясь с таким человеком и подобными ему журналистами и писателями, я не мог всю войну просидеть в комнате с красным фонарем. Однажды исхитрился, уговорил одного военного, да и рванул вместе с ним на фронт. Так и стал воевать.
- Страшно на войне - помните свои первые ощущения?
- Юлия Друнина хорошо сказала:
Я только раз видала рукопашный,
Раз наяву, и тысячу - во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Конечно, запомнился первый бой... Ползем вперед, а вокруг рвутся мины. Мне кажется, что я как магнит, их притягиваю... Как это передать в кино? Да такое никак не снимешь. Все вокруг воет, пылает - сама смерть целит в тебя... Страшно - слово не то. В какой-то момент просто не веришь, что это происходит с тобой... И вот ползу, вижу - перед самым носом каблук ботинка. Впереди человек лежит в какой-то неестественной позе, и подняться уже не может. Не сразу я понял, что это убитый. Врезалась в память и обмотка кровавая метра на полтора, которая тянулась за человеком. Осколок чиркнул по ней, вот и размоталась. Боец умирал, и, еще не понимая, что все, конец - продолжал ползти в сторону врага. Не остался на месте, не повернул назад, ожидая, что медсестра, санинструктор какой-нибудь подберут, в медсанбат отвезут, спасут. Нет, он полз вперед - его бой продолжался до последнего вздоха… Эта картина и сейчас перед глазами.
- Вы с немцами встречались - так чтоб глаза в глаза?
- В Болгарии мы в обороне стояли месяцев пять. Там траншеи, земляночки, блиндажики, все обустроились - и немцы, и мы, жили как белые люди. Пошел как-то я к знакомым разведчикам, среди них один москвич был, Володя Кирилкин, земляк. "Здорово, жрать хочешь?" Я говорю: "Да, хочу". У разведчиков всегда есть припасы. "Ганс!" - позвали. Плащ-палаточка откинулась, заглянул какой-то малый в немецком кителечке. Ничего особенного: у меня самого когда-то шинель была немецкая, ремень с надписью "Готт мит унс", два пистолета от них: парабеллум большой боевой и маленький. У разведчиков тем более все оружие немецкое, трофеи. Ну, заглянул, а ему: "Ессен, тринкен!" Думаю, разыгрывают меня. Но нет - паренек в углу расстилает полотенце, собирает еду: курица, молоко, самогон, хлебушек свежий... "Битте!" - пожалуйста, значит. Спрашиваю: вы что, меня разыгрывать вздумали? Да, нет, говорят, это же настоящий немец! Откуда? Да вот, - рассказывают, - во время последнего наступления немцы откатились: никого нет, стрельбы нет, туман рассеялся, солнце встает. Шли спокойно в боевом охранении, вдруг, видят: ноги точат из стога, спит парнишка - совсем сосунок. Ткнули, встает. "Хенде хох!" Часы сразу сняли - у всех было штук по пять на правой руке. Но тихо, спокойно, никто не стрельнул, никто морду не бросился бить. Сержант говорит: "Комм" - пошли. Так тот белобрысый Ганс с разведчиками и остался - в качестве домработника. И портянки стирал, и кашу варил, и котелки мыл - прижился короче. Где-то месяца через полтора, уже в Румынии мы были, спрашиваю: "Ребята, а немец ваш где?" Да, говорят, майор-командир как узнал, так и струхнул не на шутку: сдурели, что ли - начал орать, приют устроили... Пришлось отправить на сборный пункт. Мальчишка аж ревел, когда его уводили от разведчиков... Жутко трогательная история.
- Фильмы про войну смотреть любите?
- Современные - нет, не тянет. Та же "Звезда", ремейк - никуда не годится, одни спецэффекты, Голливуд - нет правды... Моя любимая картина на военную тему - всегда с ребятами смотрим - "Хроника пикирующего бомбардировщика". Потрясающая вещь! И песня там замечательная - про "воздушных рабочих войны"... Еще не могу равнодушно смотреть кадры фронтовой хроники - ведь каждый солдат, который бежит, он живой, пока на экране... А что дальше было? Стоит задуматься, и - душат слезы...
- На войне вы что-нибудь сами снимали?
- Нет, даже фотоаппарата не было. Задача была простая - выжить и победить.
По небритой щеке калошей
- Во ВГИК вы поступили с первого же захода?
- Повезло мне. В знаменитый институт я попал уже зимой - так демобилизовали. Приехал в Москву в конце ноября 1945 года. По дороге гимнастерку сменял на мешок яблок - нельзя же домой без гостинцев. В семь утра был в Москве. Позвонил из автомата на Киевском, сестра взяла трубку, говорю: это я. Она не сразу поняла, с кем говорит...
Москва произвела на меня тягостное впечатление: обшарпанная, холодная, ветер гоняет по улицам мусор. Замерз, как цуцик. Через час уже сидел в бане, что рядом с нашим домом. Там и встретил Федьку Добронравова, он потом снимал "Неуловимых мстителей", а тогда только что поступил во ВГИК. "Что будешь делать?" - спросил Федька сурово, на войне он дослужился до лейтенанта. "Да вот, думаю..." "А что тут думать - давай к нам, во ВГИК". Тут же мне вспомнился Симонов, а еще... Роман Кармен. Дело в том, что еще в 1936 году в кинотеатре я увидел сюжет из Испании и прочитал надпись в титрах: кинооператор орденоносец Роман Кармен. Подумалось: надо же какой храбрый человек - орденоносец, снимает войну! А потом уже в "Красной Звезде", когда битва под Москвой закончилась, и немцам крепко дали по шапке, приехали с фронта корреспонденты, принесли мне пленки, я как всегда проявил, напечатал. И вот вижу, рядом с Симоновым стоит какой-то человек в белом полушубке, в руках у него кинокамера. Сделал себе экземпляр на память, а утром спрашиваю у репортеров: что за мужик-то рядом с нашим Костей? Да ты что, говорят - это ж Роман Кармен!.. У него в руках была кинокамера-"мушка". Я бы помер от счастья, если бы узнал, что именно ей через десять лет буду и сам снимать...
- Судьба?
- Конечно. В общем, через день я уже ехал поступать в институт кинематографии, на троллейбусе. На задней площадке стояли ребята и разговаривали. Понял, что это вгиковцы, прислушался. Вдруг один говорит: "И тут я слышу такой звук, будто кого-то по небритой щеке бьют старой калошей…" Я обалдел. Думаю: никогда не поступлю в институт, где такие необычные люди учатся - надо же, как образно умеют излагать свои впечатления от жизни!.. По-моему так изъяснялся тогда Володька Наумов, известный теперь режиссер.
- Вы так не умели?
- Ну, откуда!.. Конечно, я здорово опоздал, но для меня, как фронтовика, сделали исключение. Спасибо режиссеру Льву Кулешову, автору нашумевшего еще до войны "Великого утешителя". Ладно, говорит, примем условно, зимнюю сессию вы, естественно, сдать не сможете, но если в апреле-мае не подтянетесь, тогда уж не обессудьте... Я изо всех сил "тянулся", и вскоре стал полноправным студентом. Выучился и пришел по распределению на ЦСДФ - киностудию документальных фильмов. И надо ж такому случиться, прямо в коридоре, возле лестницы сталкиваюсь с самим Карменом. К счастью, не растерялся, и как воспитанный человек - не то, что теперешние вгиковцы, которые так и норовят вперед тебя в дверь прошмыгнуть и только что не отталкивают - почтительно стал к стеночке и говорю: "Здравствуйте, Роман Лазаревич!" "И вам желаю здравствовать, - откликнулся живой классик, оценивающе оглядел и вдруг, уставив на меня свой палец, спросил: "Ваша фамилия, случаем, не Медынский?" Я едва чувств не лишился: ну откуда меня может знать в лицо такой человек?! "Да, - говорю, - Роман Лазаревич, вы не ошиблись". Он спрашивает: "А что бы вы сказали, если бы я предложил работать у меня ассистентом?" Отвечаю: "Да я, Роман Лазаревич, о таком и мечтать не смею!" "Хорошо, - говорит он, - но как вы относитесь к жаре?" Крепко озадачил: откуда мне знать про жару, вот морозы - дело известное... "Мы едем в Туркмению и надолго, там будет жарко". "Куда скажете, - говорю, - туда и поедем". Все и решилось.
- Но кто-то же, наверное, рекомендовал вас Кармену?
- Года через два я отважился и спрашиваю: Роман Лазаревич, ну почему так получилось, что вы выбрали именно меня? У него глаза потеплели, и он признался: да все просто. Мне потребовался ассистент, позвонил Волчеку (Борис Израилевич Волчек - один из столпов советского кино, известный оператор, педагог и режиссер, автор фильмов "Тринадцать", "Ленин в октябре", "Белый клык", "Командир "Счастливой Щуки" и многих других. - М.С.). И говорю: Борь, вот тут твои четыре парня приходят на студию: Лагат, Земцов, Сурнин и Медынский. Кого посоветуешь взять? "Возьми Медынского, - сказал Волчек, - не пожалеешь". Странно: ведь когда я учился у этого мастера, не чувствовал, что он как-то меня выделял.
- Кто еще учил вас?
- О, во ВГИКе были прекрасные учителя! Перечислить всех непросто - открывайте историю отечественного кино, все там. Мы и называли-то их "живыми классиками". Правда, классики редко присутствовали на занятиях - все были заняты съемками и своими делами. Но мы постоянно ощущали их властную руку - высокая требовательность была всегда, и не только на экзаменах. И, вы знаете, тут сыграла свою роль армейская дисциплина, к которой почти все мы были прекрасно приучены. Сейчас ребятам что-то важное говоришь, а они мимо ушей пропускают. Беда. Мы же такого представить себе не могли - ловили каждое слово!
- Сколько было на вашем курсе фронтовиков?
- Из 43 человек четверо - девочки и два школьника, все остальные фронтовики. Живы Лева Артюшин, Вася Земцов, Вадим Муромакин... Стасик Ростоцкий - нынешний выдающийся режиссер - учился на курс старше. У него одна стопа была ампутирована, по ранению демобилизован, но мы считали его своим, сразу подружились. Его учителем был сам Эйзенштейн (Сергей Михайлович Эйзенштейн - основоположник советского кино, режиссер, сценарист, теоретик и педагог. - М.С.). Ростоцкий рассказывал мне, каким все-таки замечательным мужиком был этот классик! 9 мая 1945 года он пригласил студентов-фронтовиков домой, достал водку, сказал: "Ребята, вообще я не пью, но с вами выпью с удовольствием. И поднял тост: "За то, что вы совершили".
- А вы с кем выпивали?
- Да я не по этой части. Но с ребятами, конечно, случалось, и выпивали. Уникальные ж были люди!
- Например?
- Дамир Вятич-Бережных был такой, в последствии совсем неплохой режиссер. Он на режиссерском факультете учился, а я - на операторском. Так вот, его сам легендарный Бурденко с того света вытащил. Дамир рассказывал: "Серега, не поверишь: если б не Николай Нилович, быть мне в покойниках - так и пал бы смертью храбрых". Я удивился: кем же ты был на войне-то - маршалом, что ли? Бурденко - это ж светило, великий хирург, кого попало не оперировал... Да нет, говорит, я служил в обычных войсках - лейтенант-бронебойщик был. Ранили меня в живот, кишки наружу. Развороченным кое-как донесли до медсанбата, завернули в шинель, да и бросили в коридоре, на соломке помирать. И вот лежу, в сознании - на душе хреново. А тут Бурденко из Москвы прилетел оперировать каких-то двух генералов, причем их с передовой еще не доставили. Увидел меня на полу, спрашивает: а это что валяется? А тамошний хирург ему: да вот, мол, надежды нет никакой... "Как это нет? - возмутился светило. - А ну-ка быстро его на операционный стол!" Он сам прооперировал Дамира и мало того - потом на своем самолете доставил в Москву. А с врача, который записал бойца в безнадежные, сорвал погоны и отправил санинструктором на передовую. Я был ошарашен таким рассказом: да это же чудо! "Чудо, Серега", - согласился Дамир.
Удивительные все-таки люди работали у нас в институте! Тот же Довженко Александр Петрович... (А.П. Довженко - выдающийся советский кинорежиссер, народный артист РСФСР. - М.С.). Мы к нему ходили на лекции, он режиссерам читал, но и нас не гнал - пожалуйста, слушайте. Может, он даже не всех своих студентов знал в лицо, потому что слишком высоко летал, но это никому не мешало. Помню, рассказывал, как во время войны побывал он в прифронтовом госпитале. Сопровождал его генерал. Зашли в помещение, а никто не встречает, не рапортует. В коридоре молоденькая сестричка - и все. Генерал в гневе: "Где начальник, - кричит, - у вас же воинская часть?!." Наконец вышел хирург, у него такие руки - Довженко это попытался нам показать - с них кровь капает. Врач говорит генералу: "Вы требуете, чтобы я вам докладывал, как полагается, а я третьи сутки не выхожу из операционной". Тогда генерал сменил гнев на милость и говорит: "Я почему вас вызвал? Писатель рядом со мной - из Москвы, ему надо написать в газету о героизме наших бойцов, с ранеными поговорить... Вы уж подберите людей" А тут, в коридоре, - вспоминает Довженко - лежит боец, стонет и плачет, и вдруг матом как закричит!.. Не стесняясь даже молоденьких медсестер... Генерал набросился на него: "Как не стыдно тебе так ругаться, ты же героический воин, защищал родину, что же напишет о тебе наш инженер человеческих душ, писатель, орденоносец товарищ Довженко?" Боец поднял голову, посмотрел ненавидяще и говорит: "А вашему писателю в жопу такой осколок засадить - он бы что написал?!.." И мы, студенты, все ржем. Почему? Настолько достоверно Довженко обрисовал знакомую фронтовикам ситуацию - госпиталь, страдания, ну и своеобразный юмор, конечно... Ясно было, что он и сам все это видел и пережил. Удивительный был человек! Кто сегодня о нем расскажет? Кто его слушал? Да нет уже тех людей, кроме Медынского, которому 87 лет и которого самого пора на кладбище отнести, чтобы не мучился...
Нефтяники Каспия
- Роман Кармен ведь тоже учился во ВГИКе?
- Да, конечно - в тридцатых годах. Это был творческий человек и разносторонний. Ведь он не только снимал хронику, но был и корреспондентом газеты во время войны, и книги писал. Мне постоянно твердил: "Сереженька, пишите, пишите..." Это с его легкой руки у меня несколько книжек вышло в Детгизе, есть и специальные вещи. Удивительный был человек, и я не знаю другого, который бы так ценил время, как он. К примеру, в Баку мы снимали "Повесть о нефтяниках Каспия". Кармен выезд на съемку назначил на семь утра. Без четверти семь я вскакиваю с кровати, выглядываю в окно и вижу: шеф ходит вдоль фасада гостиницы в белом элегантном костюме - седой, красивый. Машины еще нет, но 15 минут у меня есть ведь в запасе. Быстро бреюсь, умываюсь и выскакиваю без двух минут семь. Здравствуйте, Роман Лазаревич, - говорю. Здравствуйте, отвечает он мне сурово и проходит мимо. Потом возвращается и совсем уже рассерженный язвит: а вот пораньше вы не могли бы явиться? Я вполне законно возмущаюсь: Роман Лазаревич, так ведь вышел ровно в семь! А почему я появился здесь на полчаса раньше? - спрашивает Кармен. И вроде бы никакой логики нет - ну почему он вышел, откуда мне знать? А потому, что Кармен не мог спать, у него все время крутились мысли, проблемы, заботы. И он не мог представить, что его ассистент дрыхнет спокойно, вместо того, чтобы заниматься творческой работой.
- Значит, если бы вы в шесть утра вышли и размышляли о творчестве, Кармен бы вас просто расцеловал?
- Вполне возможно. Впрочем, сердился он редко. Раза два всего обратился ко мне по имени отчеству, и я понял, что он очень мной недоволен. А так я всю жизнь был для него "Сережей" и общались мы только на "вы". Он ни разу не сказал мне "ты". А однажды предложил: "Сережа, ну, зовите меня Рима, все же меня так зовут". "Да вы что, - вспыхнул я, - да никогда в жизни!" В голове не укладывалось: как можно человека, первым из кинооператоров въехавшего на танке в Берлин, запечатлевшего подписание акта о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, а до этого - хроникера легендарной испанской войны, участника знаменитых полярных спасательных экспедиций, автопробега Москва-Кара-Кумы-Москва, личного друга Мао Цзедуна, Джавахарлала Неру, Фиделя Кастро - о наших деятелях уж молчу, многие из самых высоких руководителей государства с удовольствием пожимали ему при случае руку - называть вдруг фривольно Римой?
Роман Лазаревич и только так - святое, незыблемое!..
- Однако именно работа в 50-х годах на Каспии принесла Кармену, а вместе с ним и вам запредельное по тем временам звездное звание - лауреатов Ленинской премии...
- Да, получить такую премию творческому человеку было непросто. Достаточно сказать, что мы первыми за всю историю документального кино были ей удостоены. За два фильма - "Повесть о нефтяниках Каспия" и "Покорители моря". Эти фильмы, как писали тогда, "стали гимном самоотверженному труду".
- Видимо, и вы потрудились на славу?
- Ох, действительно, всем досталось. До этого я по полгода работал с Карменом в Туркмении, Грузии, но на Каспии было нечто... Расскажу лишь один эпизод. Однажды Кармен разбудил меня в пять утра: на море шторм разыгрался страшнейший. А он радостный: "Это то, что нам надо. Едем снимать отправку вахты на "Нефтяные". Взяли аппаратуру, сели на какой-то кораблик. У пирса эту посудину как ваньку-встаньку кидало, но как отчалили - вообще караул. Меня замутило сразу же, но делать нечего: надо было снимать. Камеру "Аймо", про себя уж молчу, заливает солеными брызгами. Но надо терпеть: и мне и камере - уж больно героические кадры по замыслу Кармена должны получиться... "Никакие бури-ураганы не помешают советским людям выполнить задачи, поставленные перед ними партией, правительством, лично товарищем Сталиным и первым секретарем ЦК компартии Азербайджана товарищем Багировым!" - так и слышался мне уже бодрый дикторский голос за теми кадрами... Первую кассету снимаю, кричу шефу, что надо перезарядиться, и ныряю в духоту тесного кубрика. Становится еще муторней, но мне удается и камеру протереть, и прижимную рамку вынуть и отложить подальше, чтобы не попали на нее капли соленой воды с лица и одежды. Перезаряжаюсь и чувствую, сейчас не выдержу - вырвет. Страшная духота тому только способствует. Наконец, сделал вроде бы все, как надо, и как пробка из бутылки шампанского вылетаю наверх. На ветру полегчало, и я, можно сказать, уже даже радостно отснял вторую кассету. Довольный содеянным, рапортую шефу. Кармен кивает и командует капитану: домой. Развернулись, идем, вскоре берег желанный... Я лезу вниз: надо уложить камеру в кофр, собрать принадлежности. И вдруг вижу на диванчике преспокойно себе "отдыхает" моя прижимная рамка. Оказывается, я забыл поставить ее в кинокамеру. В результате пленка не была прижата к кадровому окошечку, и все получилось в нерезкости. Ужас!
Дилемма: признаться шефу сразу или казнь оттянуть? Но сразу духа моего не хватило, плетусь с кислой мордой по пирсу, что-то мычу. А Кармен веселится: не та молодежь пошла - слишком быстро укачивается.
Когда пленку проявили, напечатали позитив, мой позор был явлен на весь экран. Хорошо еще материал первого ролика оказался в порядке. Ну, а на втором все изображение мутное - брак. Кармен, конечно, сразу догадался, в чем дело, но при рабочей группе позорить меня не стал. Наоборот, к моему немалому удивлению начал оправдывать: мол, был жуткий шторм, и объектив водой заливало - какая уж тут может быть резкость...
Правда, когда мы остались вдвоем, строго спросил, в чем дело. Я, конечно, признался в роковой оплошности. "Здорово же тебя укачало, - вздохнул Роман Лазаревич. - А еще документалист... Запомните, Сережа: вы можете укачиваться и даже блевать, как лебедь - я даже не знал, что и эта птица подвержена такой напасти... Блюйте на здоровье! Но только тогда, когда вы без камеры. А вот когда вы снимаете документальное кино, так поступать непрофессионально. Вам ясно?"
- Кино о нефтяниках - это была чья-то спонтанная идея или четкий государственный заказ?
- Был такой журналист по фамилии Осипов, он написал книгу "Остров семи кораблей". Она попала на глаза Кармену, и он загорелся. Вместе с автором быстро написали сценарий и начали утверждать. В конце концов, все это дело одобрил первый секретарь ЦК компартии Азербайджана Мир Джафар Багиров. Потом его расстреляли, но, разумеется, не за кино... А за то, что был "человеком Берии", развертывал массовые репрессии. В своем последнем слове поверженный "хозяин республики" горько раскаивался в содеянном, говорил, что мало его расстрелять, но все-таки он бы хотел еще пожить... Любым трудом на благо Родины предлагал искупить свою вину. Не помогло. Об этом рассказал мне один из героев нашего фильма, у которого была репрессирована вся семья, и ему дали возможность присутствовать на процессе, когда приговор читали.
- Выходит, не все дожили до вашего триумфа. Но для вас-то такое лауреатство, видимо, стало шоком?
- Поздним вечером звонит Кармен: "Будьте добры, позовите к телефону лауреата Ленинской премии Медынского". Я отвечаю: "Тут таких нет". "Нет, Сереженька, - заливается неожиданным смехом Роман Лазаревич, - есть! Указ подписан, скоро его во всех газетах опубликуют. И, если вы сегодня никого не убьете и не изнасилуете этой ночью, то считайте, что вы лауреат". А потом я открыл газету и обомлел - рядом с моей фамилией такие громкие имена: Шолохов, Ойстрах...
Помню, когда вручали нам Ленинскую премию, я говорю: спасибо, но сейчас, когда мы здесь, в тепле, уюте и славе, в штормовом море бурлит работа. И как же так: нам дают премию за то, что мы рассказали об этих людях, а среди каспийских нефтяников нет ни одного человека, достойного такой же награды... Считаю, что это аванс нам и несправедливость по отношению к нашим героям. Может, это повлияло, но на следующий год наградили и нефтяников... Кармен после это мне сказал: "Сережа, мы обязательно сделаем третью серию. Я придумал - она будет широкоформатной!" К сожалению, не суждено было эту замыслу осуществиться.
- Сейчас уже поздно? Или слабо?
- Несколько лет назад я был в Баку, там отмечался юбилей наших фильмов. У них министр культуры, кстати, племянник Кара Абульфаз оглы Караева, композитора, который участвовал в работе над нашими фильмами. И вот он, узнав от меня, что Кармен мечтал о третьей серии, тут же какому-то из своих подчиненных предложил подумать об этом: объявить конкурс на сценарий, да и снять кино, как продолжение того, что мы делали.
- Вы готовы участвовать?
- Всегда готов.
Пятьсот рублей за смерть Сталина
- Вы - коренной москвич?
- Да нет, рожден и крещен в 1922 году в Екатеринбурге. Отец мой - дворянин, служил профессором в местном университете. Мама - дочь казачьего офицера Ильи Баранова, сотника войска Сибирского - домохозяйка. Казалось бы, тихие мирные люди. Только вот юность у обоих была очень бурной - они были эсерами. И поэтому в 1937 году, я помню, каждой ночью часов до двух-трех никто в доме не спал, ждали: придут арестовывать или опять пронесет...
- Боялись тюрьмы?
- А кто ее не боится? Хотя, надо признаться, кое-какой опыт жизни за решеткой в нашей семье уже имелся. Мама сидела еще при царе, двадцати лет не было - студентка...
- И, конечно, революционерка?
- Да еще какая! Ведь кто такие эсеры - это же террористы. Взрывчатка и незаконная литература всегда при них. Мама рассказывала: однажды утром вышла за хлебом, возвращается, а хозяйка квартиры во дворе встречает и тихонечко говорит: "Не ходила бы ты домой, Ильинична. Там обыск". А мама с подругой жила, Татьяной. Ее как раз и арестовали. Моя будущая мама сначала испугалась и бросилась прочь, а потом, подумала: что же это я делаю - товарища предаю? Вернулась, сдалась добровольно властям. Поэтому, когда я читал в "Кратком курсе", что все эсеры негодяи и подонки, решительно не мог этому верить. Передо мной же были совсем иные примеры… Кстати, из рижского централа мама переписывалась с самыми разными людьми, и не только товарищами по борьбе. Был такой очень талантливый искусствовед и писатель - Павел Павлович Муратов, один из ярчайших представителей русской культуры того времени. "Образы Италии" - его знаменитейшая книга об уникальном даре видеть и ценить прекрасное, тонко чувствовать и наслаждаться образами искусства... Так вот моей маме он прямо в тюрьму прислал свою книгу с дарственной надписью. Она у нас потом долго хранилась, и я помню овальную чернильную печать на обложке, с надписью: "Рижский каторжный пересыльный централ. Недозволенных вложений нет". И другие книги он присылал, но, к сожалению, в войну все племянник пожег в печке - от холода так спасался. Глупый был, молодой, не понимал... Я-то воевал, вот и не доглядел.
- Выходит, справедливо написано в том же "Кратком курсе истории ВКП(б)" - вы же историю страны по этой книжице изучали - что "царская Россия была тюрьмой народов"?
- Я не могу сказать, что я какой-то особый на историческое чутье человек... Но вот в 37-м году сказал маме: "Мам, когда Сталин умрет, ты подаришь мне пятьсот рублей?" Она ответила: "Подарю, непременно". Был у меня приятель - Марк, попал к немцам в плен, а когда освободили, прямиком переселился в наш лагерь. А там еще страшней обстановка. Говорит: "Сережа, когда Сталин умер, я плакал!" Я не верю: "Маркуш, ну, с чего тебе так убиваться? Сколько ты потерпел от этой власти, от того же Сталина..." Марк мне говорит: "Значит, Серега, ты был умней меня". Я не был умней, просто у меня была иная, нежели у других сверстников информация.
- Все, естественно, шло от родителей?
- Конечно. Они осторожничали, но многое насчет истинной "тюрьмы народов" я уже мальчиком стал понимать. Мой дядя Шура был штабс-капитаном царской армии, дядя Володя тоже был капитан, георгиевский кавалер. Я самолично был вынужден уничтожить их фотографии: а вдруг придут арестовывать - что скажу? Между прочим, этот самый дядя - боевой офицер с георгиевским крестом - всю оставшуюся жизнь вынужден был клеить конверты. Почему? Да потому, что в советское время был признан лишенцем - теперешние ребята и термина-то такого не знают. То есть нормальный человек был лишен всех прав, возможности жить и зарабатывать деньги в своей родной стране, и вот как-то перебивался... При этом я совершенно не осуждаю людей, которые были подвергнуты коммунистической пропаганде и этим идеям. Идеи-то прекрасные...
- А дела?
- Знаете, я вот удивился, недавно прочитав письмо матери Энгельса сыну. Она пишет - не помню дословно - что, да, действительно, ваши идеи, безусловно, святые, но у вас ничего не получится, потому что вы будете иметь дело с людьми, которые погрязли в грехах. Какая мудрая женщина! Сразу поняла, что идеи о всеобщем равенстве, братстве и многом другом замечательном элементарно в наших жизненных обстоятельствах невыполнимы. Это ведь те же шахматы: знаешь, как ходит конь, как ходит пешка, как ходит ладья. А если каждый конь захочет ходить по-своему? И каждая пешка пожелает стать королем? Как же играть тогда? То же самое и в жизни… К счастью, на нашу семью не особо давили и даже не посадили никого. Но пионером я так и не стал, и комсомольцем тоже. Что было, разумеется, не совсем удобно. Больше скажу: в жизни ни разу не прошел по Красной площади в колонне демонстрантов. Ни разу! Ни в школьные годы, ни во вгиковские, ни в какие. Случалось, тащили, грозили, уговаривали, но я под разными предлогами избегал такой "радости". Это мне почему-то претило.
- Да вы же антисоветчик - как же Кармен не доглядел?
- Мне кажется, в чем-то он и сам был таким же... Впрочем, это не мешало нам честно делать свою работу на той же Красной площади. И парады с демонстрациями мы снимали несколько раз. Помню, стоим перед мавзолеем, я у него ассистент, он снимает. У нас две камеры было, пока он снимает, я вторую заряжаю, пока он снял эту, передаю другую. И вдруг вся площадь взрывается аплодисментами. Я понимаю, что появился Хозяин - так тогда приближенные звали товарища Сталина. Поднимаю глаза, вижу его напротив, прямо перед собой, на трибуне. И подумалось с внезапно нахлынувшей ненавистью: как же можешь ты жить на свете, когда сотни тысяч людей страдают, мучаются в лагерях? Мне даже показалось, что я это вслух сказал. Но вокруг толпы людей, вопли радостные, музыка - конечно, меня бы никто не услышал. И вдруг сзади хлопок по плечу - оборачиваюсь, человек в черном плаще говорит: "Не надо так смотреть, занимайтесь лучше своим делом!"
Вот такой была моя встреча со Сталиным. И с Василием Сталиным мы подобным же образом - на расстоянии, разумеется, - однажды пообщались. Идут международные соревнования по волейболу на стадионе "Динамо". Небольшую площадку соорудили, еще не было специального места. И когда выигрывала какая-то команда, играли гимн, это год 50-й, по-моему. И, вот вижу, как в первом ряду появляется и садится какой-то генерал, а рядом с ним женщина в габардиновом плаще и белой шали, а рядом полковник, видимо, адъютант. Ну, пришли и пришли, сели близко от нас, операторов. Выигрывают болгары. Звучит болгарский гимн. Весь стадион встает, и один только этот генерал остается сидеть. А я был ассистентом у Юры Леонгарда - прекрасный был оператор спортивный. Кричу: "Юрка, ну что там за идиот сидит?" - "Ты что, - оглядывается он испуганно. - Это же Вася Сталин!" Да, подумалось, та еще эта семейка - никакого уважения к людям...
- Фамилия Медынский - это что-то польское?
- Фамилия наша когда-то была Медзинские, то есть прадед чистый был поляк. Но в предреволюционной России к полякам отношение было как к людям иудейского происхождения, как бы "второго сорта". Дед не пожелал с этим мириться, захотел стать более русским, и фамилию свою сменил на Медынский. Батюшка мой, Евгений Николаевич, всю жизнь был научным работником, "дорос" до академика, члена президиума Академии педагогических наук. У него учебников много по педагогике. И где только я их не встречал. Помню, мы снимали в Кремле, в кабинете В.И. Ленина. Рядом с нами, как штык, сотрудник КГБ. Цедит сквозь зубы сурово: "Так. Отодвиньте приборы, они ярко у вас светят. Выключите свет, вы тут все перегрели. А почему у вас тут штатив, ну-ка в сторонку! Потише, шуметь нельзя. Да и поскорее давайте..." Командует, в общем, вовсю. Смотрю: рядом в шведском шкафчике книги стоят. Читаю корешки: Е.Н. Медзинский "Детское образование в России", Е.Н. Медзинский "Проблемы помощи образованию"... "Да это же отцовские книги!" - не выдержал, вскрикнул от неожиданности. "Какого отца?" - не понял чекист. "Да моего, - говорю, - родного отца. Он впервые издался в 1912 году, как специалист по народному образованию". "Да?" Человек подозрительно смотрит на корешок, на меня. О чем-то крепко задумался. И тут до него дошло, что книги моего отца сам Ленин читал!.. И вот уже охранник совсем иным, резко так потеплевшим голосом говорит: "Ребята, вы долго здесь будете?" "Да нет, наверное, часок, не больше". - "Ну, тогда я в коридоре вас подожду". И ушел, предоставив нам полную свободу действия. Мы обрадовались, и не спеша все отсняли. Домой пришел, маме, рассказываю, а она: "Надо же, какое доверие ты заслужил - за труды своего отца!" Смешной, казалось бы факт, а в то же время и показатель.
- После того случая, видимо, вам и в мавзолее позволили всласть поснимать?
- Честно говоря, до сих пор ни разу там не был. Мы как-то снимали в Кремле, и ребят из нашей группы пригласили посмотреть на вождя мирового пролетариата в гробу, но я вежливо отказался. Из чистого принципа. Дурацкий, наверное, принцип, но какой уж есть.
- Покойников боитесь?
- Да нет, я ж фронтовик... Но вот 1952 год, мы снимаем в Якутии. Там заключенных полно, мы снимали группу вольнонаемных - на каком-то заводике, металл плавят каким-то кустарным способом. И осветитель, Яшка Ревикин, вдруг подбегает, выпучив глаза: "Слушай, тут офицер гэбешный спросил, показав на тебя: мол, его фамилия не Медынский? Я сказал, что не знаю, недавно работаю". Испуганно так! Я смотрю на офицера и узнаю человека, который в нашей школе работал когда-то пионервожатым. Значит, он потом перешел в КГБ. Столько лет прошло, но узнал меня. А запомнил так хорошо, видимо, неспроста. У меня была первая любовь, Юлечка Хоменкова. Мы идем с ней однажды по улице Чернышевского, она говорит: "Вон, Сережа, аккуратно смотри - меня туда вызывали". А там никакой ни вывески, ничего нет, но окна с решетками. Я спрашиваю: "В чем дело?" - "А мне говорили: Юлечка, вы комсомолка, дружите с Медынским, что он говорит, что делает - обо всем, пожалуйста, нам рассказывайте. Через пионервожатого связь..." Вот такая подлость и гнусность в стране процветала. А кому за все это спасибо сказать? В первую очередь Ленину...
- Странно, что родителей ваших не посадили... Почему, как вы думаете?
- Ну, не всех же непременно сажали. Рук не хватало, наверное, на всех... Родители старались вести замкнутый образ жизни. Даже от дачи, когда предлагали брать на Николиной Горе, отказались. Слишком многие знакомые там жили, могли настучать. Честно говоря, я не представляю, как наши родители жили. Вот я смотрю сейчас этот ужасный фильм - "Завещание Ленина", так ведь остатки волос дыбом встают. После просмотра даже порвал фотографию одной из своих любимых женщин, я с ней роман крутил, правда, в 47 году. Она была старше меня на два года. Однажды сказала: "Сережа, пойми: Сталин - гений". Погоди, отвечал я, а Гитлер тогда - тоже гений? "Как ты можешь сравнивать!" Но в чем разница? Правая и левая рука - да, они не похожи, но все-таки это один организм... И у меня был немец знакомый, Фридрих, антифашист - сидел у немцев и наших. Спросил его как-то: в чем разница? Да ни в чем, говорит. Но в гестапо меня били и требовали, чтобы я сознался и сказал правду, а в России меня били и требовали, чтобы я сказал неправду. Такой вот нюанс.
- Из руководителей государства кого еще, кроме Сталина, вам доводилось рассматривать в глазок кинокамеры?
- Да всех, кто за ним - и Хрущева, и Брежнева... С Брежневым мне и близко довелось пообщаться.
- Насколько близко?
- На расстоянии протянутой руки... В Индии, в Тадж-Махале мы снимали, как наша правительственная делегация культурно проводит свободное время. А я вспомнил художника Верещагина, вычислил точку, с которой он писал свое знаменитое полотно, ну и отправился сделать свой кадр именно оттуда. Спокойно все снял, иду назад, и вдруг вижу - от группы отделяется Леонид Ильич Брежнев. Ничего не могу понять: куда он идет-то, никого кроме меня близко нет. Иду навстречу. И он не сворачивает, бросает вдруг на меня виноватый какой-то взгляд, подходит довольно близко, протягивает ко мне руку, передает окурочек и говорит: "Выкиньте, пожалуйста, я не знаю, что с этим делать". Чистота вокруг идеальная и ни одной урны. Я говорю: "Леонид Ильич, не беспокойтесь - все будет сделано, как надо!" Вот подумалось еще, текст закадровый мог бы быть неплохой...
- Что же он?
- Кивает, поворачивается, и не спеша обратно. К своим. А я, дурак, искать урну.
- Почему дурак?
- Но разве можно было так поступать с окурком Леонида Ильича? Непростительно! Сейчас бы он в хрустальном каком-то сосуде лежал у меня, как реликвия... Но самое интересное, что, когда я вблизи разглядел товарища Брежнева, то, может не сразу, но в общем-то осознал - такие, как он, нам, советским людям, совсем не годятся в товарищи. Часы на руке у него были швейцарские, галстук, рубашка, костюм, туфли - все заграничное. Даже стекла в темных очках - цейсовские... А ведь трубили тогда, что советское - самое лучшее. Нестыковочка явная...
- Как же вы успели все разглядеть?
- Так ведь такая профессия.
Не люблю анекдоты про чукчей
- Вы полмира проехали, если не больше. Определились с самым притягательным для себя местом на земле?
- Пожалуй, это Чукотка. Первая же командировка туда в 1954 году затянулась на полгода - меньше там быть никак не получится... С тех пор друзей и знакомых полно. Вот выходим, к примеру, в море. Вода - как гладкий стол, и не видно, где она сходится с небом. И мы плывем, мотор тук-тук-тук, киты иногда выныривают, кайеры летят, чайки. Я сижу и думаю, неужели это все происходит со мной? А чукчи сидят, по-своему переговариваются. Спрашивают: "Сергей, чай палкен будем?" Значит, будем варить чай? Примус поставили на скамью, подкачали, зажгли, чай вскипятили. "У тебя кружка есть?" - спрашивает один. "Нет, на берегу". Берет свою кружку, прополоскал в море и отдает мне: "На мою, я еще не пил". Безумно трогательно… Вдруг ты побрезгуешь, тебе неприятно станет. Для этого он полощет и предупреждает: я еще не пил... Вам понятен нюанс отношений?
- Думаю, да. Чукчи, как дети?
- Верно: по-детски чистые, наивные, доверчивые... Вот поэтому я не люблю анекдоты про чукчей. Это удивительный народ. Со сложной, печальной судьбой, конечно. В последний раз, когда я приехал - в 89 году - идет мне навстречу глубокий старик и говорит: "Етти?" Отвечаю: "И-и!" Ты меня не узнаешь? - Нет. - Я Ганном! - Ганном, дорогой, я тебя не узнал. - Что же ты меня не узнал? - А он был моложе меня в первый мой приезд. А когда я приехал в последний раз, он выглядел намного старше. Потому что жизнь там очень трудная. Меня все дразнили, спрашивали: что я на Чукотке оставил-потерял? Ничего я не потерял, кроме контакта с этими людьми. В 54 году был в первый раз, в 89 - последний, наверно. Жаль, что сейчас туда очень непросто добраться.
- И в какие-то передряги вы там, наверное, попадали? Говорю так, потому как тоже доводилось посещать те места - суровые и довольно опасные для жизни неподготовленного человека.
- Мой любимый художник Рукоэлл Кент, у него есть картина, которая называется "Похороны в Гренландии". Стоят четверо эскимосов и как бы смотрят в могилу, расположенную между зрителем и изображенными. У них на лицах и равнодушие, и покой, и какое-то недоумение, и покорность судьбе. Я понял, насколько велик художник Рукоэлл Кент, когда однажды мы отправились на собачьих упряжках из одного чукотского поселка в другой. Ехать по тундре было нельзя - еще снег не выпал, а морем опасно - лед не окреп. Подождали дня три, вроде бы появился береговой припай. Ну, и с Богом. И вот я сижу верхом на нартах, передо мной меховая спина каюра. Собачья упряжка - шесть собачек, по-моему, впереди еще упряжки. Низкое зимнее солнце висит над самым горизонтом. Пролив еще не промерз, от воды сизый пар поднимается. Справа отвесные скалы Чукотки - и розовые, и оранжевые. А под полозьями скользит что-то сиреневое, голубое, зеленоватое. Воспринимаю все вокруг как чудо и думаю: неужели каюр не обращает внимания? Может быть, для него-то это привычно... И вдруг вижу, что впереди машут нам руками. Не успеваю подумать, что это за знаки такие, как вдруг мы выкатываемся на лед - не белый, толстый, а какой-то серовато-синий. И он колышится! Молодой лед теребит волна: то поднимает, то опускает. И я, наконец, понимаю, что так "дышит" пролив, а до живой воды всего несколько сантиметров. Чувствую, что-то странное происходит. И спрашиваю каюра: "Что будет?" И он абсолютно спокойно и обреченно мне отвечает: "Тонуть сейчас будем"... На лицах людей в картине "Похороны в Гренландии" как раз та самая покорность изображена...
Но я смотрю - лед не проваливается, вроде бы тонуть пока рано. Говорю каюру: "Пошли". Сам подымаюсь и ощущаю под ногами какой-то матрас ускользающий. Но я в торбозах из сушеной осоки, на мне меховые чулки, чуни - в общем, есть приличная плоскость опоры. Не проваливаюсь, уже хорошо. Собаки почувствовали, что я встал, им стало легче, и они потянулись вперед. Каюр тоже с перепугу сполз с нарт, на четвереньки встал. Смотрю - впереди небольшое пространство метров на семь. Лед под тяжестью нарт проседает, а когда проходят, поднимется. Нарты тяжелые даже без седаков, к ним ремнями привязаны моя киноаппаратура и карабин каюра. Смотрю, не утонули, собаки вытащили нарты на хороший лед и побежали вперед - счастливые!.. Как сейчас помню, я делаю шаг, руки расставил, каюр твердит: не подходи, не подходи! Боится, что вдвоем провалимся. И вот мы, как две большие птицы, раскинув руки, потихоньку разворачиваемся. А до твердого льда метра три, но это же надо пройти по такой вот немыслимой зыби! Мы молча идем, раскинув руки… И когда я наконец повалился на твердый лед, ощущение испытал непередаваемое! Сама жизнь ко мне вернулась... Каюр догнал нарты, успокоил собак и вскоре мы благополучно добрались до места.
Что больше всего меня поразило в этой истории? Покорность каюра, когда он сказал: "Тонуть сейчас будем". Он не противоречил судьбе. Потому что есть такое поверье у чукчей: если человек тонет в студеном море, то это злые духи забирают его, противиться им нельзя. У меня до сих пор, как вспоминаю ту покорность, мороз по коже.
- Чукотку, насколько я понимаю, вы осваивали уже без Кармена?
- Да, это уже моя собственная инициатива. Чукотка - не знаю почему - меня влекла всегда. И Дальний Восток в целом. Вот одно из писем, которое я написал в то время домой:
Был я на Курилах, был я на Камчатке,
В городе Хабаровске надевал перчатки.
Брился в парикмахерской где-то на Чукотке,
В чайной Благовещенска выпил стопку водки.
В Комсомольске думал я, над Амуром стоя,
А в Охотске, помнится, слушал шум прибоя.
Высморкался пальцами я в Биробиджане,
А потом в Совгавани долго мылся в бане.
Был на Крайнем Севере, видел эскимосов,
С ними побеседовал, задал ряд вопросов.
Тучи с неба капают, точно мочеточник.
Милые, родные, я - дальневосточник.
В какой-то момент мне захотелось решительно бросить столичный офис ЦСДФ, где уже был у меня авторитет, я получил признание, но чувствовал, что под крылом Кармена я получаюсь каким-то уж больно благополучным. Почувствовал себя как-то неловко и уехал работать на Дальневосточную студию документальных фильмов.
Лучший кадр - тот, от которого отказался
- Сергей Евгеньевич, сколько фильмов вы сняли всего - посчитывали когда-нибудь?
- Да нет как-то. Но не много. Понимаете, в чем дело: например, во Вьетнаме во время войны приходилось снимать три месяца - таким был съемочный период. На Чукотку попал - так сразу на полгода. БАМ - примерно такие же сроки. Я подолгу работал над своими картинами. Далеко не сразу все получалось. Поэтому количеством похвастаться не могу.
- Но что-то все-таки получилось? Спрашиваю так, потому что не могу припомнить, например, отечественных фильмов об американской агрессии во Вьетнаме, а ведь вы снимали...
- Правильно, но ведь эти фильмы у нас не показывали. Так, какие-то эпизоды. В то время я уже работал на телевидении, 1971 год. Снимать боевые действия мне, например, запрещали, как ни странно. И если удавалось пожар какой-то запечатлеть, какую-то тревогу, сопровождающие неодобрительно относились к работающей кинокамере - кто знает, почему.
- Наших ракетчиков хотя бы увековечили - или тоже было секретно?
- Наших и совсем не ракетчиков я снимал только в порту - помощь экономическую. Самое, пожалуй, острое воспоминание - это когда в Хайфоне порт бомбят, а я вижу, как в это же время совсем неподалеку на пыльной лужайке мальчишки играют в футбол тряпочным мячиком.
- Сняли?
- Нет. Я ведь один там был. Экономили средства, поэтому мне пришлось и оператором быть, и режиссером, и осветителем, и грузчиком, и звукооператором - многоликий такой вот Янус. Достать камеру, штатив, все настроить - это ведь время... А тут еду, смотрю - дети играют, и среди них один мальчишечка на костылях, одноногий. Мечется по полю, как все, когда мяч случайно отлетает в его сторону - бьет по нему единственной ногой и выглядит при этом абсолютно счастливым!.. Очень хотелось снять этот эпизод, но я не стал. Думаю: зачем на мальчишку направлять камеру? Он поймет, что только как инвалид заинтересовал меня - неудобно получится... Не стал снимать. Честно говоря, до сих пор не жалею.
- Зря - могли бы еще какую-нибудь премию получить.
- Наверное. Но не в этом, мне кажется, счастье... Я и другой подобный же сюжет специально не стал снимать. Мост через реку - Красная, кажется, - полтора километра. И вдруг прямо перед нами выезжает одноногий велосипедист. Он в пробковом шлеме, в военной гимнастерке, костыли привязаны к велосипеду, единственной ногой крутит педаль. И я думаю: вот вынуть камеру и снять - длинный-длинный проезд, а потом пустить титры: "Вьетнам непобедим. Потому что здесь упорство в движении к цели…" Но опять же делать этого я не стал - спекуляция на инвалидах мне показалась неуместной.
- Интересно, а Кармен отказался бы от подобного кадра?
- С Карменом, я знаю, подобное тоже случалось. Однажды во Франции, на побережье, он увидел процессию католических верующих - люди шли с крестами, несли статуэтки святых. Он задумался: снимать? Это 56 год. Но как они отнесутся? А вдруг такое вмешательство им не понравится? И не стал даже камеру вынимать. Вдруг рядом маленькая девчушечка лет восьми с крестиком на груди падает на колени и ползет по песку к той процессии, потом на мгновение замирает, шепчет что-то, видимо молится. Мастер всполошился: это ж надо, какую панораму-то упустил! Но камеру так и не стал доставать. Чувства верующих - святое...
- И много было у вас моментов по жизни, которые хотелось бы запечатлеть на пленку, но вам пришлось проявлять деликатность? Сильно жалели?
- Знаете, жалеть о чем-то упущенном в таких ситуациях не стоит. Вы поступаете великодушно, и люди за это вам лишь благодарны. В одном рыбачьем поселке, во Вьетнаме, мне подарили сувенир на память: футляр от шариковой бомбы. Взрывчатки там не было, но штука жуткая. Смертоносные шарики, которыми начинялись такие бомбы, имели особенность разлетаться по немыслимым траекториям, поражали на огромном пространстве все живое... Я знал, что на вьетнамцев сбрасывали эти бомбы, уничтожали целые поселки, и вдруг они с сияющими лицами дарят мне эту вещь. Честно говоря, у меня тогда мама здорово болела, я даже не хотел ехать в командировку, отказывался. Но мне сказали: ну, как же, ты - должен! Я поехал, но страшно все время переживал за маму. А тут еще от войны постоянное напряжение. Все это как-то сошлось, нервы не выдержали, и я разревелся... Вьетнамцы испугались: извините - лопочут... Да, нет, говорю, ребята, это вы меня простите... А потом вдруг, когда я уезжал, они с хитрыми лицами мне говорят: "Тати-Сергей, а можно мы передадим письмо одному человеку". А не полагалось тогда, мы не имели права кому-то что-либо привозить из-за границы. Но как я мог им отказать? Ладно, говорю, давайте. И они вдруг протягивают мне конверт с надписью: "Евгении Ильиничне Медынской". Я ошалел: как же имя узнали? Но письмо до дому довез, и мама мне потом с гордостью зачитывала: "Спасибо вам за воспитание сына..."
- Вы счастливый человек, Сергей Евгеньевич?
- Конечно, я счастлив. Все было: трудности, неприятности, предательства, подлости, но это такая чепуха по сравнению с главным.
- Что же, по-вашему, главное?
- Жизнь.
Из досье
Сергей Евгеньевич Медынский родился в 1922 году в Екатеринбурге. Несмотря на "белый билет", ушел добровольцем на фронт, воевал до Победы. Награжден боевыми орденами и медалями. В 1950 году окончил операторский факультет ВГИКа. В 1950-69-м - оператор, режиссёр ЦСДФ. Работал в группе прославленного советского кинодокументалиста Р.Л. Кармена. Лауреат Ленинской премии 1960 года (за фильмы "Повесть о нефтяниках Каспия", "Покорители моря"). В 1970-90 годах работал в ТО "Экран" Гостелерадио СССР. С 1973 преподаватель ВГИКа, руководитель творческой мастерской, профессор. В 1996-2002 годы заведующий кафедрой операторского мастерства Института повышения квалификации работников ТВ. Автор ряда статей, книг по теории документального кино. Заслуженный деятель искусств России.
С женой Валентиной прожил 53 года и семь месяцем. Она умерла в декабре 95-го. Дочь Ольга, работает на телевидении.