У нее синие глаза и стальной характер, она говорит неспешно, с непременным старомосковским "булоШная". И все-таки можно признать "иностранку": она кажется слишком настоящей русской, героиней Чехова, теперь таких нет.
Сьюзан Ричардс - стопроцентная англичанка из аристократической семьи и всю жизнь пишет о России. Ее новая книга Lost and Found in Russia - "Россия: потерять и найти" (IB Tauris 2009) стала бестселлером в Британии. И это при том, что Россия теперь - не слишком-то модная тема в западной литературе. Книга не вписывается ни в какие стандарты-стереотипы: ни разоблачительных исследований о "кровавой революции", ни очерков о "сложностях политической ситуации". Это тихий и глубокий рассказ о людях из русской провинции, вместе с которыми Ричардс проживает "Эпос каждодневной жизни". Так называлась ее первая книга о России, созданная двадцать лет назад. Со своими странными и обыкновенными героями Ричардс плывет по Волге; пишет письма в закрытый город под названием Маркс - и пытается найти ту Россию, которую мы никогда не теряли.
Российская газета: Почему вы стали изучать Россию?
Сьюзан Ричардс: Достоевский виноват. Я читала все великие русские романы - "Войну и мир", "Анну Каренину", "Идиота", "Братьев Карамазовых". Толстой вошел в мою кровь и плоть. Это я сама была Наташей, это я хотела взлететь - оттого, что радостно быть молодой; это я была Андреем, Пьером и Левиным; они дали форму и смысл моей нравственной вселенной. А Достоевского я не понимала. Он словно приподнял крышку от ящика Пандоры - с такими страстями и такими мучениями, которые на английском для меня не имели смысла (и не только потому, что переводы были ужасные - холодные и деревянные). Я захотела узнать язык этих одержимых людей.
РГ: Вы любите Россию? Почему?
Ричардс: Люди. Необыкновенные обыкновенные люди. Из-за них и люблю. Те их качества, которые кажутся мне особенно сильными, для меня напрямую связаны с крайностями русской истории. Я столько выучила в России: о дружбе. О благородстве. Об особом даре интимного, сокровенного общения. И продолжаю учить. Секрет России нельзя искать в памятниках, он - в людях.
РГ: За те двадцать лет, что вы знаете Россию, что здесь изменилось? Главное?
Ричардс: Чувство времени. Это то, что я успела полюбить в последние годы советской власти: тогда у людей было время для дружбы. Время говорить и смеяться, готовить еду и петь. Теперь, как и на Западе, люди в России вечно торопятся.
РГ: Кто был вашим учителем русского языка и научил вас старым "вкусным" словам, которые мы сами почти забыли?
Ричардс: Ну, если оставить в стороне мою неправильную грамматику... Мне самой кажется, что это такой склад старых слов, собранных во время чтения - мучительно медленного, со словарем в руке - Пушкина, Толстого, Тургенева, Мандельштама, Маяковского.
Моей первой учительницей русского языка была интеллигентная добрая женщина, госпожа Родзянко. Дедушкой ее мужа был Михаил Родзянко, последний глава дореволюционной Думы. Сам господин Родзянко был православный священник, красивый человек с сияющими глазами. Обреченное очарование этой одаренной семьи я хорошо помню (старые русские эмигранты вообще были очень живой и очень "экзотической" частью нашего мира). Поэтому "русский мир", с которым я познакомилась тогда, лишь по касательной соотносился с "холодной войной" и коммунизмом.
РГ: Кого из авторов, пишущих о России, вы любите?
Ричардс: Из западных авторов? Это было скорее негативное влияние: наследство "холодной войны". Западные авторы-комментаторы меня многому научили, а именно: как я не хочу писать о России. Конечно, есть прекрасные ученые, занимающиеся Россией: Орландо Файджес, Роберт Сервис, Джеффри Хоскинг. Но я не ученый. И не журналист тоже. Хотя некоторых обозревателей, которые пишут о России, я обожаю - Джона Ллойда из "Файненшнл таймс", например.
РГ: "Мода на Россию" в западной литературе прошла?
Ричардс: Да, действительно, хотя многие западные ученые изучают современную Россию. Иван Крастев, Андрю Уилсон, Андреас Умланд, потрясающая Алена Лебедева - после многих лет в западном университете она уже наполовину западный автор. Со своей стороны мне интересно то, что сами русские думают о своей стране.
РГ: Ваша книга - тоже о демократии, в том смысле, что главные ее герои - люди из народа. Это своего рода "оптимистическая трагедия": рассказ о простых людях. Почему вы написали именно о них?
Ричардс: Я написала о простых людях по очень простой причине. Я начала работать над книгой спустя шесть месяцев после августа 1991 года. Коммунистическую партию тогда проклинали, все вокруг катилось под откос, везде был хаос. Я знала, что я - свидетель решающего момента в истории России, но как писать об этом хаосе, я не знала. Никто из людей, живущих в глубинке, ничего не хотел знать о западном человеке, и я, должно быть, казалась им "авангардом" армии западного капитализма.
Но надо мной тогда сжалились: мне предложили кров и дружбу. И я поняла, что страхи и мечты моих новых друзей разделяют многие в стране. Люди знали, что Россия больше не коммунистическая, искали что-то, во что можно было бы поверить. Им нужно было учиться как-то справляться с изменившимися обстоятельствами - и при этом сохранить нетронутой свою честность и свою чистоту. И я решила, что лучший способ рассказать о том, что происходит в России, - это написать об этих людях.
РГ: Ваша первая книга называлась "Эпос каждодневной жизни". Новая книга могла бы считаться "эпосом"?
Ричардс: Увы, мы живем совсем не в эпическое время. Но те черты, которые я люблю в своих русских героях, - они, конечно, эпические. Поиск смысла. Борьба за собственную честность. Преодоление обстоятельств.
РГ: Что, на ваш взгляд, коренным образом отличает сознание русского и западного человека?
Ричардс: Разное отношение к памяти. В начале девяностых я много раз была в Саратовской области. Спрашивала людей про историю их края. В ответ - недомолвки, запутанные частные истории, но главное - молчание. Был обычай не разговаривать с иностранцами. Была еще надежда у этих людей, что если они будут молчать, ужас прошлого умрет вместе с ними. Но когда я смотрела на их детей, мне казалось, что этот яд молчания, незнания о прошлом просачивается в них. Снова и снова это молчание создает барьер между культурами, между моим западным опытом и теми людьми из глубинки, с которыми я пыталась общаться.