На самом деле мы прожили без Вайля значительно больше. Он умер в начале декабря, но до этого почти полтора года был в коме. Все это время его друзья жили в надежде, что все как-нибудь изменится к лучшему, его мозг и сердце восстановятся, он исцелится. Нет, не получилось. Что ж, тем очевиднее масштаб потери.
Раз в неделю Петр Вайль печатал в "Российской газете" свои эссе под рубрикой "Европеец". Это был полноценный взгляд носителя европейской культуры на явления нашей жизни, на то, с чем мы свыклись и к чему привыкать нельзя. Тексты были блистательными, аргументы глубокими и неожиданными, знания энциклопедическими. Лично я получал от его колонок огромное удовольствие и был горд, что Петр Вайль печатается в нашей газете.
У Пети было не меньше поводов гордиться тем, что он сделал. Он стал печататься в "Российской газете" будучи автором замечательных и очень популярных книжек: "Мир советского человека" и "Русская кухня в изгнании" (вместе с Александром Генисом), "Гений места", "Карта родины", "Стихи про меня"... Поводы более чем серьезные, однако ни напыщенности, ни пафоса за Вайлем не числилось никогда. Более того, к себе он предпочитал относиться с иронией. Однажды он пришел ко мне в гости, и пока я готовил ужин, дочь предложила ему посмотреть книжки на стеллажах и фотографии на стенах: "Надо повышать свой культурный уровень, Петр Львович", - нахально заявила она. Петя подхватил это предложение мгновенно: "Какой там уровень - уровенёк!". Словечко прижилось в нашем доме, и как только кто-нибудь начинает не в меру пафосно что-нибудь излагать, ему немедленно предложат повысить свой культурный уровенёк.
Однажды в одной небольшой компании он сам предложил каждому назвать лучшую, с его точки зрения, книгу на все времена. Сам он назвал, по-моему, "Анну Каренину". Я назвал "Игру в бисер" Гессе и тут же получил от него по полной программе: не без оснований он решил, что я выпендриваюсь.
Не терпел ни выпендрежа, ни желания выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле, ни фальши, ни кухонных разговоров о политике. Казалось бы, он - редактор радио "Свобода" и я -журналист государственной газеты могли бы о многом потрепаться на кухне. Но не трепались: Петя терпеть не мог этого. И когда в какой-нибудь компании сам собой возникал разговор о политике, он скучнел, мрачнел, замолкал. Иногда просто вставал и уходил. Зато говорить, например, о фильмах Германа-старшего мог часами. С удовольствием рассказывал о Бродском, с которым дружил. Потрясающе интересно говорил о своих любимых Беллини, Джотто и Карпаччо. К современной живописи относился прохладно, но мастеров Возрождения обожал. Я был свидетелем: в Вероне он так рассказывал о фресках Джотто, что вокруг него собралась толпа. Слушали внимательно и потом долго благодарили.
Однажды я попросил его рассказать о Венеции Бродского, об этом удивительном городе и о самом поэте. Он предложил встретиться в Венеции. Три дня мы гуляли вместе, и он рассказывал. Это было фантастически интересно. В какой-то момент мы забрели на набережную, которая называлась "Фондамента Инкурабили" - набережная неизлечимых - когда-то сюда складывали тела умирающих от чумы. Бродский именно так решил назвать свое блестящее эссе о Венеции. Он дал прочитать рукопись Вайлю и тот предложил изменить только одно слово в названии: вместо "неизлечимых" поставить "неисцелимых". Иосиф Александрович с его звериным чутьем на слово согласился немедленно: "Да, так лучше". С тех пор и навсегда эссе Бродского называется "Набережная Неисцелимых". Оно о том, что в человеке остается на всю жизнь, что не подвластно исцелению временем.
Я сделал эту фотографию Пети на венецианской набережной Неисцелимых. Вот он идет по берегу бесконечно любимой им венецианской лагуны: умный, талантливый, добрый, свободный, мощный. Таким он и останется, неисцелимый европеец Петр Вайль.