Когда в 1980 году Мария Ивановна Бабанова играла свою последнюю роль на сцене не разделенного еще Московского Художественного театра в спектакле "Всё кончено" Эдварда Олби (режиссер Лилия Толмачева), то зрители первых рядов партера (да, наверное, не только они) слышали сначала голос суфлера, а только потом, через паузу, божественный голос актрисы. Музыка его интонаций выталкивала дежурный тон подсказчика за пределы зрительного зала, на периферию восприятия, ты переставал слышать суфлера - столь совершенна была Бабанова! Текст Олби в ее устах звучал как соната Баха. И как было не вспомнить Бродского, который писал, что всякая настоящая поэзия, всякое настоящее искусство - это молитва, разговор с небесами.
Сам по себе тот тридцатилетней давности спектакль можно было назвать историческим уже в пору его репетиций: на подмостках театра К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко великие мхатовцы "второго поколения" - Ангелина Иосифовна Степанова и Марк Исаакович Прудкин - встретились с первой (но не самой счастливой) актрисой театра Вс.Э. Мейерхольда. И оказалось, что великие артисты - выше школ и направлений. Что отпущенный им божий, природный (как угодно!) дар, небесный огонь, от опыта прожитых лет и сыгранных ролей обретает нездешнюю пронзительность и красоту. И в красоте, и в пронзительности этой им не до эстетических различий, которые стираются, размываются в горних высях подлинного творчества. И привилегия возраста открывалась во всем своем могуществе.
Не всем дано мудро стареть. Не всем дано проживать старость как неповторимо прекрасную пору человеческой жизни, когда важно соразмерить свои страсти своим возможностям, чтобы не быть смешным. Но страсти ведь не покидают нас до самых последних дней! Как жажда любви и жажда творчества. Да и жалким можно быть в любом возрасте. А великие на то и великие, что, глядя на них, ты удивляешься не физиологическому аттракциону под названием "Мне сто пять лет, а выгляжу на восемьдесят семь!", но некоему особому способу общения с миром, когда уже нечего бояться. Когда можно не страшиться ни любви, ни ненависти.
95-летие Владимира Михайловича Зельдина весело, что называется, всей Москвой, отмечали минувшим воскресеньем в Центральном театре Российской Армии, сочинив для этого романтический водевиль "Танцы с учителем" (пьеса Ю. Гусмана и И. Фридберга, режиссер Ю. Гусман). Но пусть простят меня авторы спектакля и сам юбиляр, глядя на то, как Зельдин царит на подмостках родного театра, в котором служит с 1945 года, я пытался разгадать непостижимую для меня тайну актеров, которые оказываются кумирами не одной, а многих эпох. И, конечно же, его тайну.
Мне повезло, я общался со многими великими стариками и МХАТа, и Малого, и Александринского, и Вахтанговского театров, театров Ивана Франко, Янки Купалы и Шота Руставели, равно как и многих других столичных и провинциальных трупп (а какие замечательные старики были в Самаре, Саратове, Омске, в Улан-Удэ...). Но, как правило, общение это было связано с моими профессиональными обязанностями театрального критика, интервьюера или, в крайне редких случаях, редактора автобиографических книг. Что бы ни происходило, они были для меня людьми из другой жизни. Они стали великими стариками задолго до моей встречи с ними.
С Зельдиным все было иначе.
В 1949 году я, будучи меньше года от роду, оказался в двухэтажном деревянном доме на углу Селезневской и Краснопролетарской улиц, который стоял приблизительно на полпути между метро "Новослободская" и Центральным театром Советской Армии. В дошкольные и первые школьные годы мы, раскрыв рты, смотрели, как мимо нас шествовали на репетицию или спектакль удивительной красоты и стати люди. Мы не сразу начали различать их по именам, фамилиям и ролям, ими сыгранным. Они были для нас артистами, а потому, не закрывая ртов, мы старались пристроиться к ним, чтобы прошагать за ними до площади Коммуны, до ЦТСА, которые многие старшие называли по-довоенному - ЦДКА, Центральным театром Красной Армии. Мы шагали за Хованским, Ходурским, старшим и молодым Поповыми, Перцовским, Зельдиным, Майоровым - не могу перечислить всех наших кумиров. Именно шагали, нам-то казалось, что и они вышагивают, а как иначе, ведь они работают в военном театре! На женщин мы тогда внимания не обращали, - это уже позже, перейдя в подростковое состояние, мы закипали от красоты Добржанской, Фетисовой, Островской или совсем юной Касаткиной...
ЦТСА был первым театром в моей жизни, как и многих девчонок и мальчишек 195-й школы, которая располагалась на той же Селезневской улице, но, даже увидев наших кумиров на сцене, мы продолжали считать их частью нашей повседневной жизни. Понятно, мы удивлялись, восхищались тому, что они вытворяют на самой большой в мире сцене, но мы болели за них, как болеют за свою футбольную команду. Они ведь были наши, свои, а наши, как известно, лучше всех! Мы не хотели отдавать их никому! В наших отношениях с ними не было сакральности. Мы просто росли рядом с ними и во многом благодаря им.
Будет неправдой сказать, что Зельдин был первым среди равных. Он был равным, но другим. Он был полон романтизма и поэзии, изысканно, демонстративно артистичен. Настолько, что артистизм этот выглядел аристократизмом. С легкой руки Ивана Пырьева после фильма "Свинарка и пастух" считалось, что он непревзойденно играет кавказцев любой национальности. Это во многом определило его судьбу, в конце концов, испанцы похожи на аварцев, а баски - вообще родственники грузин! Как и то, что он прирожденный актер музыкального театра. Но при кажущейся декоративности Зельдин точно ощущает психологическую подробность жизни своих героев, и он не раз доказывал это и на сцене, и в кинематографе (достаточно вспомнить его профессора Серебрякова в "Дяде Ване" А. Кончаловского). Но он никогда не грешил жизнеподобием еще и потому, что правда человеческого духа, которую культивировал Алексей Попов, на огромной сцене военного театра неизбежно приобретала романтический характер.
Впрочем, можно еще долго заниматься искусствоведением, вспоминать разные роли юбиляра, в конце концов, назвать его, как и положено, Рыцарем печального или веселого образа, Рыцарем театра, но на главный вопрос, который я сформулировал в начале этих заметок, у меня нет ответа. Ведь все происходило на моих глазах, но как, каким образом, в какой момент из блестящего артиста первоклассной труппы он стал великим стариком, который покоряет не удивительной физической формой, а аристократизмом небожителя? Что помогло ему возвыситься над нами и над самим собой? Высший дар, талант, столь большой, что его раскрытие требует длинной жизни? Редчайшая человеческая доброта и отсутствие зависти? Пристальное постижение жизни? А может быть, просто верное дыхание? Помните, К.С. Станиславский объяснял, как птица обретает силы для полета: она начинает правильно дышать, грудь ее наполняется воздухом, она становится гордой, расправляет крылья и взлетает!..
Впрочем, пусть эта великая тайна по имени Владимир Михайлович Зельдин и останется неразгаданной. Ему от этого хуже не будет.