Дискуссию "В поисках сложного человека", начатую "Российской газетой" и подхваченную телеканалом "Культура", сегодня продолжает известный художник и писатель Максим Кантор.
На страницах "Российской газеты" представители интеллигенции уже несколько месяцев ищут "сложного человека" в русской культуре. Предложенные методы поиска (дополнительные ассигнования государства в первую очередь) отличаются в худшую сторону от тех поисков настоящего человека, что вел некогда Диоген, расхаживая по площади с фонарем. Вывести искусственным путем человека можно, но гуманистическая одухотворенная личность селекции не поддается в принципе.
Собственно, поиски тем безнадежнее, что сам обсуждаемый феномен личности просвещенного Гуманиста существовал в истории на очень коротких временных дистанциях. Недолго - в греческом полисе. Недолго - в ренессансной Флоренции. Ренессанс (то самое итальянское Возрождение пятнадцатого века) этой личностью и славен; "возродить" почву, на которой она процвела, пытались потом многажды, но всегда без особых успехов. Причина такого провала проста.
Само Возрождение стало возможным во многом потому, что гуманисты жили в искусственно созданной среде, не подозревая о том, что существует реальность. Великие гуманисты не подозревали о бедах народа, а наличие у них определенных привилегий не язвило сердца. Скажем, привилегия бродить по садам, наслаждаясь философским диспутом, вряд ли была знакома тосканским крестьянкам. Любимые русскими интеллигентами строки Мандельштама о простых итальянских погонщиках, которые распевали канцоны Данте, - это, разумеется, преувеличение. Если и распевали, то единицы, остальные просили кушать. Но гуманисты искренне не знали об этом - догадывались, но не знали. Просто знание о чужой беде в ту эпоху проходило мимо гуманистических штудий. Не страдать о ближнем, не тревожиться о "другом", но гармонически и неустанно развиваться - этот завет Возрождение унаследовало от античности, от непреходящей невозмутимости Рима. Возрождение кончилось не тогда, когда умер меценат Лоренцо Великолепный. Не тогда, когда раздутые банки семейства Медичи накрыл кризис. Не когда французские войска, обученные убивать всех и всерьез, промаршировали к Риму. И даже не тогда, когда почил Микеланджело. Оно завершилось, когда в утонченную гуманистическую Флоренцию пришел монах Савонарола - со своими злыми проповедями об изнеженном разврате сильных и о страданиях "простого" человека. Значение Савонаролы - это значение свидетеля: свидетеля о чужой беде. Счастливое незнание о боли другого закончилось. Собственно, так и состоялось новое пришествие христианства в искусство. Кидал ли художник Боттичелли свои картины в огонь или нет (под воздействием проповедей истового монаха), не столь важно. Важно, что легенда эта отразила новое состояние умов, при котором ворованные деньги уже нельзя было безнаказанно инвестировать в "прекрасное", а изображение богатых красавиц больше не работало как "противоядие" от горестей нищеты.
В двадцатом веке схожее чувство выразил Генрих Белль в "Бильярде в половине десятого": нельзя строить соборы, когда гибнут люди. Если "простой" человек (скажем, зритель телесериалов) в отличие от "сложного" (скажем, художника-эстета) лишен способа удовлетворить базовые человеческие потребности, негоже делать потребности эстета главной задачей общественной жизни.
В этой ситуации потенциальному "сложному человеку" тем более зазорно питаться дотациями власти и меценатов. Гальванизации гуманистической личности все равно не произойдет. Чтобы родился новый и настоящий "сложный человек", требуются не денежные влияния. Требуется прежде всего ужаснуться, как Радищев, тому горю, которое живет вокруг нас. Это принципиальное требование подлинно христианской культуры; можно называть ее "культурой беды". Мускулистый победительный "Мыслитель" Родена (явно уверенный в своем интеллектуальном превосходстве над миром) вряд ли уместен там, где Пилат беседует с Христом.
Вопрос Пилата "Что есть истина?" может рассматриваться как выражение той реальной, большой и страшной беды, которая действительно есть у сегодняшнего "сложного человека". Она заключается в тотальной утрате категориального мышления. Пилат задает свой вопрос Иисусу, имея в виду относительность всех истин; его "истина" верна лишь "на сегодняшний день" и "в данных условиях". Базовые категории бытия (добро и зло, красота и безобразие и так далее) Пилат оценивает с позиций релятивиста, или деконструктивиста: все относительно, все разлагается на лишенные смысла части.
Релятивизм - единственная философская константа нашего времени. Критерий, позволяющий точно оценивать высказывание, произведение и поступок, отсутствует в принципе. Идеал развития общества неясен, представления о будущем предельно абстрактны. Формально некая этика поведения все еще существует. Но ведь этика - всего лишь свод правил: те самые поддерживающие мир слоны, которые опираются на черепаху - на базовые ценности культуры. В религиозном обществе роль "черепахи" исполняют Заповеди. Но в секуляризованном обществе задачи религии волей-неволей берет на себя философия. А если эта философия - релятивизм, о какой этике можно говорить применительно к обществу?
Беда эта отнюдь не исключительно "русская", она поразила весь западный мир. Показательно, что бороться с ней начали именно изнутри христианской культуры. Только что в католическом университете Нотр-Дам (он входит в пятерку самых влиятельных университетов Америки) прошла большая международная конференция, посвященная понятию красоты в двадцатом веке. Ее устроитель - профессор Витторио Хёсле - известен в России; он приезжал к нам с лекциями для МГУ. Тема конференции поразительно "неактуальна" для нашего времени. Красота - одна из тех базовых категорий, которая особо пострадала от новейшего релятивизма. Достаточно произнести "мне кажется это красивым", "я так вижу прекрасное", чтобы все дальнейшие претензии сделать бессмысленными. Индульгенция, выданная творцам (художникам, литераторам, музыкантам, режиссерам), беспримерна в истории: общество больше не располагает никаким внятным способом выявлять и оценивать подлинно прекрасное. Если одному кажется прекрасным Ван Гог, то второму "кажутся красивыми" распиленные коровы, которых консервирует в формалин еще недавно "самый дорогой художник современности" Дэмиен Херст. Принципиальная "толерантность" искусства на деле означает, что общество разучилось судить о себе самом и утратило общность взглядов, и единственным мерилом таланта и успеха в нем стали деньги.
Мы судим о мире всякий раз изнутри своей собственной корпорации: будь то банковский офис или лаборатория физиков. Художник не в состоянии поддержать разговор с математиком, биржевой маклер вряд ли поймет дирижера оркестра. Кажется, что общего языка, на котором некогда могли говорить "сложные люди", более не существует. Витторио Хёсле поставил в Нотр-Дам грандиозный эксперимент: а смогут ли сообща объяснить хотя бы одно из важнейших понятий, определяющих мир (понятие красоты), математик Роберт Лэнгландс и гарвардский этнолог Франческо Пелицци; московский художник Максим Кантор и германский специалист по праву Петер Ландау; философ Марк Рош и теолог Сирил О Риган. Когда доклады были прочитаны, оказалось, что самое интересное впереди. Мы начали говорить друг с другом. Дефицит такого общения в современном обществе представляется ужасающим.
Сегодняшний "сложный человек" - особенно если он молод - одинок настолько, насколько это вообще возможно представить. "Авторитетов" для релятивизма не существует. Книги не могут стать собеседниками, потому что авторы их "устарели". "Гегельянство" стало ругательным словом. Действительно, Гегеля трудно любить - как зарядку по утрам, слишком уж он авторитарен со всеми своими категориями зла и добра. Что может дать в этом случае талантливому подростку его окружение, обыкновенная городская среда? Удача, карьера и трусость - вот нынешний кодекс поведения.
"Сложных людей" - эталонной русской интеллигенции - всегда было мало. Но даже в "дремучие" советские времена от них перенимали стандарт поведения. Нужно было блюсти себя, чтобы Александр Зиновьев зашел к тебе в гости. Не писать доносов ради зарубежной командировки. Не вступать в правящую партию ради докторской степени. Это и был шанс стать "сложной личностью": не кланяться - и учиться у тех, кто достоин уважения. Но дело даже не в этом.
Интеллигенция России некогда была адвокатом народа перед начальством, голосом безъязыкой толпы, выразителем боли. В этом и есть ее отличие от "интеллектуалов" Запада. Однако после революции 1917 года и репрессий тридцатых годов интеллигенция посчитала, что народ - простой и темный - предал своего "сложного" адвоката. Интеллигенция обиделась и долго вынашивала месть народу. После тихой "контрреволюции" перестройки выяснилось, что месть удалась. Не будет больше интеллигент апеллировать к милости высших общественных судий, призывая сжалиться над ходоками из деревни. Отныне никаких рассказов детям о страданиях чернорабочих! Пожалеешь таких вот несчастных, которые механически ржавой лопатой мерзлую землю долбят, а бывшие лишенцы возьмут да и самого защитника кайлом махать отправят. Было решено: последствия русского бунта таковы, что лучше защищать существующий порядок вещей, то есть власть. Так русская интеллигенция стала адвокатурой начальства перед народом.
Ее новая задача - рассказывать народу о том, почему богатые всегда правы и почему они тоже плачут. Вы, голубчики-ходочки, думаете это легко - миллионами ворочать? Да вы сначала со своими тремя рублями разберитесь. Интеллигенция занята тем, что рассказывает "простому" народу о привилегиях, которые дает богатство. И сама старается хоть толику этих привилегий, да продемонстрировать. Так новые "сложные люди" сами создают "массовую культуру". Так появляются глянцевые журналы о жизни звезд (мечтайте, крестьяне, может, и у вас будет своя яхта), телесериалы о счастливой судьбе содержанок (завидуйте, девочки из села Покоево Рязанской губернии) и тому подобные "простые истины". Так происходит оттого, что истина "сложности" предана и утрачена. До тех пор, пока она не восстановлена; до тех пор, пока базовые понятия добра и красоты не определены, - до тех пор все споры о "сложном человеке" можно считать обреченными.