В рамках фестиваля "Золотая маска" в Москве проходят гастроли екатеринбургского "Коляда-театра".
В конкурсе - "Трамвай "Желание" Теннесси Уильямса, выдвинутый на премию в номинациях "Лучший спектакль", "Лучшая режиссура" (Николай Коляда) и "Лучшая роль" (Ирина Ермолова). В гастрольном репертуаре - "Вишневый сад", "Ревизор", "Безымянная звезда" и "Гамлет".
"Гамлет" - странное варварское зрелище, где измазанные краской люди на мусорной свалке водят дикарские хороводы на полусогнутых - питекантропы посреди растиражированных шедевров: от "Незнакомки" до "Мишек в сосновом лесу". Особенно достается "Джоконде" с ее ухмылкой - "Джоконд" много, ими потрясают, как иконами, к ним ластятся, их насилуют: искусство принадлежит народу, и тот его имеет на все лады, как хочет.
До первого шекспировского слова пройдет еще много камланий, заклинаний, исступленных молитв - кажется, что перед нами взбесившийся театр пантомимы.
Шекспировские тексты, когда, наконец, зазвучат, будут произноситься скороговоркой и невнятно, тоже варварски. Словно монологи тоже пущены в тираж, стали надоевшим ритуалом, как заклинание душа-тучки под колосниками сцены, из которого скоро хлынет дождик. Слово здесь включено в общий шумовой ряд и приравнено к музыке, которая гремит почти непрерывно - от шаманских подвываний до восточных гипнотических ритмов. И только иногда сквозь общий гвалт донесется обрывок смысла, его смутная тень.
Питекантропы не имеют национальности: тюрьму-Данию можно принять за средневековую Шотландию, сборище туземцев или мир ислама.
Все трагически нелепо. Тень отца Гамлета явится в виде скорбного Коляды с пушистыми крыльями и венчиком над головой, таким же белым и пушистым. Тень отца пройдет по оставленному им миру, с ностальгической нежностью погладит по спинке шишкинских мишек и разрыдается, вспомнив, как подло его убивали. Одна из самых леденящих, по идее, сцен мировой драматургии пройдет под неуверенный смех озадаченного зала.
Сам Гамлет у Олега Ягодина меньше всего похож на непреклонного судию людских нравов. Он изломан, хрупок, по-балетному жеманен, он похож на тростник, который вот-вот сломается под ураганным натиском зловонного людского дыхания.
Это спектакль абсолютно интуитивный. Коляда его строит, как сочиняют музыку. Слышит только ему слышимые мелодии, им подчиняется. Монолог "Быть или не быть", которого зрители ждут как звездной арии тенора, вдруг завершит сцену с черепом бедного Йорика, и это станет ее кульминацией - логической и эмоциональной. Перед нами тень самого Гамлета, тень его отгоревшей жизни, у которой уже нет сил оказать сопротивление.
Это Гамлет XXI века, вернувшегося к ухваткам средневековья. Это стихи, проросшие из сора, возвращаются обратно - в сор и в сюр.
ХХ век был временем торжествующего интеллекта. Физики как бы спорили с лириками, а на самом деле шли с ними в ногу - бодро и оптимистично, со светлой верой в человеческий разум. Все Гамлеты этого века, от Лоуренса Оливье до Смоктуновского, были мыслителями, интеллектуалами-романтиками в кругу убогих, отходящих в Лету мещан. Они высказывали наболевшее и нас приглашали к нравственной работе.
Век ушел, осталась его скорбная тень. Одна шестая часть суши, на которую с надеждой смотрело прогрессивное человечество, позорно распалась на мелкие осколки и стала большой сварливой коммунальной кухней, похоронив надежды свои и человечества. Люди опустились на четвереньки - так привычнее - и пустились в камлания. Снова вернулись к дикарским хороводам, пританцовывая и подпрыгивая на обломках светлых надежд человечества, бранясь словом "нравственность" и найдя былым святыням вполне утилитарное, понятное себе применение.
Единственное, что осталось от былых поэтических взлетов и душевных бурь: человек по-прежнему беззащитен и гол, его по-прежнему продувают все ветры и мочат все дожди истории. И что-нибудь в этом изменить он бессилен.
Этого "Гамлета" у Коляды бросает от грохота к оглушительной тишине, от бешеной пляски к внезапной окоченелости, он уродлив, гвалтлив и трагичен, как "Корабль дураков" Босха, который уже после спектакля я обнаружил на обложке театральной программки.
Это спектакль не о принце датском, луче света в темном царстве. Он о том, как человечество корчится в сетях глупости, и ничто умное тут выжить не может.
Зал в финале аплодировал стоя. Может, таким и был, может, таким и должен быть шекспировский театр - минималистски-максималистским, отчаянным, нищим и бесшабашным? Может, только так и можно аккумулировать в одном трехчасовом действе все скорби и весь смех человеческой истории?