Записки Залмана Градовского, найденные в пепле возле печей Освенцима, выпущенные в свет издательством "Гамма Пресс" в апреле нынешнего года под названием "В сердцевине ада", я прочитал уже после 9 Мая. После того как весь мир торжественно отпраздновал 65-летие Великой Победы. После того как Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций, созданная в результате этой победы, приняла 6 мая заявление, в котором почтила память погибших и предостерегла от повторения подобных трагедий. После того как парад на Красной площади, показанный 9 Мая по всем мировым телевизионным каналам, напомнил о параде победителей 1945 года.
И после прочтения этих записок, сочиненных одним из членов освенцимской "зондеркоммандо", узником, чья лагерная работа в течение шестнадцати месяцев состояла в том, чтобы превращать в пепел трупы других узников, незаурядным литератором, одним из руководителей восстания против фашистов в Освенциме, который погиб, не увидев свободы, я еще раз убедился в том, что мы никогда не сможем забыть Вторую мировую войну. Не потому только, что в ней погибли десятки миллионов людей и она стала самой кровопролитной трагедией в истории человечества. Но прежде всего потому, что она обнаружила такие бездны расчеловечивания людей, которые уже никогда не исчезнут из нашей жизни. Они, как чудовища Гойи, подстерегают нас повсюду. Вовне и внутри нас.
Праздники прошли, но вопросы, рожденные в крови и отчаянии той великой войны, никуда не исчезли. Не растворились в многоголосье юбилейных речей и ярком многоцветье праздничных фейерверков.
Записки Градовского, схороненные в пепле жертв Освенцима в алюминиевой фляге, которая стала частью фонда Военно-медицинского музея Министерства обороны СССР, потом России, по своей мощи напоминают ветхозаветные тексты. Только с одной поправкой: как и в другом литературном памятнике освенцимской трагедии - поэме "Сказание об истребленном еврейском народе" Ицхака Каценельсона, - их авторы полны сомнений в бытие Бога. Неслучайно глубокий исследователь истории истребления евреев во время Второй мировой войны и тонкий комментатор текстов Градовского и Каценельсона Павел Полян сравнивает их с богоборчеством Иова.
Впрочем, для многих европейских мыслителей - и первым здесь, пожалуй, надо назвать Фридриха Ницше - небеса опустели задолго до того, как в Освенцим пошли эшелоны - сначала с польскими и советскими военнопленными, а потом с евреями, обреченными на полное уничтожение. Богоборчество предполагает наличие Вседержителя. Равно как и идея смерти Бога. Только она страшнее, чем изначальное безбожество. Если Бога никогда не было и все великолепие и разнообразие мира, равно как его гнусность и низменность, - лишь результат развития живой материи, то мы сами - хуже или лучше - должны попробовать разобраться в причинах наших поражений и побед. Но если Бог умер и небеса опустели, то мы никогда не сможем познать ни причин, ни следствий человеческой трагедии. Ибо умерший Бог оставляет после себя лишь абсурд. Так как сама смерть Его, не имеющего ни конца, ни начала, - абсурдна и невозможна. И тем не менее - реальна. То, что до Второй мировой войны было лишь интеллектуальной теорией, давшей выдающиеся философские и художественные результаты, во время и после войны стало неотъемлемой частью жизни сотен миллионов людей, переживших трагедию предательства и утраты Бога. "Если бы Он не покинул небеса, разве бы Он допустил такое?.." Но одновременно в Него веровали, несмотря на то, что Он оставил свой народ. В записках Градовского, да и в других книгах об Освенциме, вы можете прочесть, как перед лицом смерти люди творили молитвы - и в миньене (это десять взрослых мужчин, необходимых для субботней молитвы), и в одиночестве. Это были молитвы надежды и поминальные молитвы перед лицом смерти. На кого они надеялись и кому они молились, зная, что они уже попали в ад, - нет ответа. И некому уже разгадать эту тайну, которая никогда нас не покинет.
Градовский задает вопросы, на которые мы не ответили до сих пор и, боюсь, не ответим никогда. Великая культура не уберегла немецкий народ от дегуманизации и варварства. Почему не хватило силы Гёте, Шиллера, Лессинга, Бетховена, чтобы уберечь немцев от Гитлера, уберечь от самой идеи создания лагерей смерти? Ведь любая культура начинается с табу, с запрета. И прежде всего с запрета на убийство себе подобного. Какую же необходимость нужно было придумать, чтобы оправдаться перед самими собой? Градовский называет своих истязателей культурными дьяволами, уверенный, что культура лишь умножает изощренность их изуверства.
И хотя записки - это библейский плач по своему народу, для их автора самый мучительный вопрос - это даже не антисемитизм других, а ягнячья покорность своих, готовность своего народа стать безропотной жертвой, забывшей историю Маккавеев. И готовность немногих служить своим палачам. Можно приводить множество объяснений - только ясного ответа мы не найдем. И дело не только в лингвистической ловушке, в которую все мы попали, пытаясь найти название этому многомиллионному истреблению одного народа другим (как справедливо пишут комментаторы, "Холокост" по-гречески - это жертвоприношение, воскурение, а "Шоа" по-древнееврейски - бедствие, катастрофа). Есть дьявольская ирония истории еще и в том, что Циклон Б, который использовали в газовых печах, был разработан немецким химиком еврейского происхождения, Нобелевским лауреатом Фрицем Габером - он предназначался для уничтожения вшей. Возможность вольного или невольного пособничества палачеству - самый больной, самый кровоточащий вопрос, обращенный Градовским самому себе, доводящий его до умопомрачения. Быть может, поэтому он с такой рвущей сердце выразительностью воспроизводит предсмертный бунт женщин в главе "Чешский транспорт": в их проклятьях, которые они выкрикивают в лицо своим палачам, в их песнях, что они поют в уже запертой газовой камере, - преодоленная покорность, победа над ужасом, героизм высшего свойства - остаться людьми перед лицом смерти. Они поют "Интернационал", еврейскую "Ха-Тикву" ("Надежду"), мелодия и первый куплет которой в 2004 году станет официальным гимном Государства Израиль, чешский гимн и песню польских партизан. Они поют, презрев страх. И кто знает, что происходит в их душах? "Сколько длится смерть?.." Как ответить на этот вопрос? Всю жизнь или мгновенье? И чего нужно бояться больше - жизни или смерти?
Когда Теодор Адорно, великий философ Франкфуртской школы, успевший эмигрировать в США в конце 1930-х годов, говорил о том, что после Освенцима нельзя писать стихи, он еще не знал, что стихи можно писать и в Освенциме, в самой сердцевине ада. А как еще сохранить необъяснимое?
Мы не любим задавать себе "проклятые вопросы", мы стараемся щадить себя и своих близких. Но великая война, однажды устроившая человечеству очную ставку с самим собой, доведшая до кристальной - кричащей - ясности двойственную сущность нашего бытия, уже никогда не отпустит нас. Она продолжает мучить горькими противоречиями, которые никогда не станут нашей историей. Потому что они всегда внутри нас. Сегодня - и навсегда.