"РГ" продолжает цикл интервью с финалистами Национальной литературной премии "Большая книга". Наш собеседник - доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Пушкинского Дома Евгений Водолазкин, автор романа "Соловьев и Ларионов" о белогвардейском генерале Ларионове и его исследователе, аспиранте-историке Соловьеве.
Российская газета: Для большинства читателей вы пока "темная лошадка". "Соловьев и Ларионов" - ваш дебют?
Евгений Водолазкин: Не совсем, кое-что я все-таки писал и раньше. Часть издал, часть, как водится, не стал. Что-то (кажется, лучшее) осталось в голове. Я тепло отношусь к этим вещам, но "Соловьева и Ларионова" и в самом деле ощущаю как своего рода дебют. Мне кажется, лишь в последние годы я начал избавляться от инфантилизма. Знаете, несмотря на мои 46, у меня какое-то удивительно позднее взросление. Я имею в виду духовную зрелость, без которой движение пера по бумаге бессмысленно. Считается, что писательство для филологов лежит в пределах прямой досягаемости. Это заблуждение. Филолог к нему не ближе, чем все остальные. Может быть, даже дальше, поскольку умение производить текст он легко принимает за что-то большее. Стать представителем "профессорской" литературы было одним из главных моих страхов. Я и сейчас боюсь скатиться к литературе приема, всякий раз проверяю себя на способность над вымыслом слезами обливаться. Прежде всего - над собственным.
РГ: Получается?
Водолазкин: Представьте - да. В защиту корпорации отважусь напомнить, что и филологи любить умеют.
РГ: Один из главных героев книги - генерал Ларионов. Является ли его прототипом участник "Ледяного" похода, впоследствии эмигрант Виктор Александрович Ларионов, или это совпадение фамилий?
Водолазкин: Здесь - совпадение. Вместе с тем, как всякий уважающий себя герой, мой Ларионов имеет прототипы. Прежде всего речь может идти о генерале Якове Александровиче Слащеве и его литературном потомке - булгаковском Хлудове. Не обошлось и без Суворова, и даже без моего прадеда, который ушел в Белую армию добровольцем. Годы спустя, работая в советской школе, прадед не отказывал себе в удовольствии представляться ветераном Гражданской. В подробности, впрочем, старался не вдаваться. Отблеск юродства, лежащий на всех перечисленных лицах, наиболее полно воплотился в изображенном мной генерале Ларионове. Говоря о юродстве, я имею в виду самый его глубокий - духовный смысл. Юродивый - это праведник, который скрывает свою праведность.
РГ: В книге остроумно, но довольно зло показаны гуманитарные игрища - вроде конференции "Генерал Ларионов как текст" с высосанными из пальца докладами и притянутыми за уши выводами. Коллеги оценили сатиру? Разделяете ли вы мнение, что это "филологический роман" - про и для филологов?
Водолазкин: Я не отделяю себя от своей среды, поэтому смех, о котором вы говорите, это прежде всего смех над собой. Среди прочего - над временем своего ученичества. Другое дело, что я воспитан определенной научной школой, в хорошем смысле консервативной, не предполагающей излишней вольности в интерпретации материала, - так вот в этом отношении я своих предпочтений не скрываю. Дмитрий Сергеевич Лихачев, под чьим руководством я имел счастье работать полтора десятка лет, говорил, что исследователь должен "держать истину на коротком поводке". И если видишь тех, у кого этот поводок вообще оборван, почему не улыбнуться? Вообще смех - полезное занятие, помогающее, по выражению Бахтина, занять позицию "вненаходимости". Такое понимание дела подводит, я думаю, к ответу на вопрос, для кого написан роман. На научную среду - довольно специфическую и закрытую - я попытался посмотреть извне. С одной стороны - зная ее, а с другой - удивляясь ей вместе с читателем. Взял читателя за руку и объявил день открытых дверей. Поэтому я говорю: нефилологи, за мной! Роман - о науке, но писать я старался нескучно.
РГ: Расскажите, как на обложке появился рисунок Михаила Шемякина.
Водолазкин: Я познакомился с Михаилом Шемякиным и его женой Сарой де Кей лет десять назад во время работы над одной из книг. Общение с ними стало одним из тех подарков, ценность которых со временем становится только выше. Шемякин - не просто великий художник, он глубокий и светлый человек. Раньше метафизика Петербурга отражалась Пушкиным, Гоголем, Достоевским, а сейчас, думаю, она ушла из литературы в живопись и отражается Шемякиным. Его взгляд на мир мне близок. Питерские болота рождают особое семантическое и стилевое поле, в котором все мы здесь пребываем. Вероятно, ощущение этой общности и побудило меня обратиться к Шемякину по поводу рисунка для обложки. Я благодарен, что он его создал - тем более благодарен, что уже много лет Михаил не занимается иллюстрированием. Получив рисунок, я был поражен точностью его "попадания". Элементы конструктивизма замечательно соответствуют послереволюционной эпохе, в которую действовал генерал. Самого генерала Ларионова Шемякин связал с аспирантом Соловьевым колючей проволокой. Так отражена важная для романа мысль о неразрывном единстве исследователя с его темой. О неслучайности их соединения. Кроме того, в рисунке есть элементы текста, который при внимательном рассматривании можно прочесть. Но главное - абсолютное стилевое соответствие иллюстрации роману. Легкое, без вычур, искривление пространства. То, что искусствоведы обозначают выразительным словом "деформация".
РГ: Сфера ваших научных исследований - древнерусская литература. Не собираетесь написать нечто "художественно-древнерусское"?
Водолазкин: Не просто собираюсь - пишу. Совершенно неожиданно для себя, потому что никогда не думал этим заниматься. Начну с того, что не люблю исторических романов. Не люблю их навязчивого этнографизма - кокошников, повойников, портов, зипунов, за которыми обычно не видны носящие их лица. Кроме того, Древняя Русь - моя специальность: о таких вещах люди редко говорят в нерабочее время. Все вроде бы указывало на то, что мне о Древней Руси не писать. И вдруг она проступила во мне с другой, сугубо личной стороны. Как среда моего обитания, повседневность, в которой я нахожусь уже четверть века. Есть то, о чем легче говорить в древнерусском контексте. Например, о Боге. Мне кажется, связи с Ним были прямее. Важно уже то, что они просто были. Сейчас вопрос этих связей занимает немногих, что озадачивает. Неужели со времен Средневековья мы узнали что-то радикально новое, что позволяет расслабиться? Неужели мобильные телефоны отменили Смерть? В новом романе я не пытаюсь проповедовать (нет у меня такого права, да и не литературная это задача), просто рассказываю историю частного человека. Кажется, я начал понимать Древнюю Русь изнутри, а потому не нуждаюсь во внешней атрибутике или "реалиях". Использую интонации исследуемых и переводимых мной текстов. Язык древнерусских текстов - удивительный, на нем нельзя болтать. Всякого, кто имеет с ним дело, он дисциплинирует. Воспитывает и приподнимает.