Сегодня мы отмечаем 100-летие великого русского поэта ХХ века Александра Трифоновича Твардовского, автора "Василия Тёркина", этой невероятной "энциклопедии" Отечественной войны.
Но за поэтическим значением Твардовского сегодня не то, чтобы забывается, но многим кажется уже не таким существенным его значение как редактора лучшего литературно-общественного журнала прошлого века, сопоставимого по своему влиянию на ход нашей истории только с некрасовским "Современником".
Два журнала в истории России носят свое авторское имя - "Современник" Некрасова и "Новый мир" Твардовского. И оба журнала имели одновременно и блистательную, и горько-печальную судьбу. Оба они были любимыми, самыми драгоценными детищами своих "авторов", двух великих и очень сродственных русских поэтов, и оба же стали их личными трагедиями, самыми тяжелыми поражениями в жизни, несомненно приблизившими их смерть.
Господи, как же страдал Некрасов, когда дважды закрывали его "Современник" и, наконец, закрыли! Как же он мучился, вынужденный писать свою "оду Муравьеву"!
Его же выкормышы, его же "журналисты" Антонович и Жуковский печатали свое "Литературное объяснение с г. Некрасовым", обвиняя его во всех смертных грехах. Умирая от рака, он часами тянул какой-то ноющий звук, напоминавший окружающим "бурлацкое пение". Словно тянул, тянул лямку и - надорвался...
Твардовский тоже умирал от рака. И - тоже чувствуя за собой руины разгромленного "Нового мира". Который он пытался спасти ценой уступок, ценой политической игры, ценой своей "оды Муравьеву".
Сегодня легкомысленным читателям уже нужно объяснять, что значили эти журналы для судьбы страны. Обозначим только два факта. Публикация в "Современнике" "Записок охотника" Тургенева объективно приблизила отмену крепостного права. То есть людей перестали продавать, как свиней. Потому что можно еще продавать условных "крепостных", но продавать Хоря и Калиныча, как свиней, согласитесь, уже невозможно. "Товар" обрел лицо, и всем стало окончательно стыдно. Можно жить "лучше и веселее", когда на тебя работают условные "зэки". Но когда вся страна увидела этого "зэка" в лице Ивана Денисовича, она протрезвела и поняла: так жить нельзя! Как жить - еще непонятно, но так - точно нельзя! Стыдно...
Это очень русский, очень родной сюжет. К сожалению, даже слишком родной.
Вот и встреча Твардовского и Солженицына - это слишком русский, слишком родной сюжет. Понять его отвлеченным умом невозможно. Невозможно отвлеченным умом понять, почему за месяц до смерти Солженицын продолжал писать о Твардовском и, стало быть, думать о нем, что-то проясняя уже не столько для других, сколько для самого себя.
Когда Н.М. Карамзина после смерти императора Александра I спрашивали о его разногласиях с царем, Карамзин отмахивался и говорил: "Об этом мы договорим с ним в Полях Елисейских". Карамзин имел в виду, конечно, не парижские Елисейские Поля, а Небесные.
Многие из моего поколения открывали Твардовского через Солженицына, через его книгу "Бодался телёнок с дубом". Я это точно знаю, потому что не раз обсуждал эту книгу с литературными сверстниками, с теми, кто пришел в литературу в 80-90-е годы, в конце века. Без "Телёнка" Твардовский остался бы для нас "терра инкогнита", несмотря на все свои поэтические заслуги, несмотря даже на "Тёркина". Я и "Тёркина"-то по-настоящему понял, лишь оценив трагедию, которая случилась с Твардовским в конце жизни, когда он надорвался на "Новом мире".
Это была античная или шекспировская трагедия, когда герой пытается победить обстоятельства, которые победить невозможно, потому что они заложены в твоей Судьбе. И победой здесь является не конкретная победа (например, спасение "Нового мира"), а некая итоговая и четко не формулируемая победа духовного благородства над низостью и трусостью. Меня поразил последний аргумент, который высказал Твардовский своему старшему коллеге по советской литературе Константину Федину, когда тот уговаривал его смириться с властью и отказаться от того же Солженицына. "Умирать будем", - сказал Твардовский. Разве есть сильнее аргумент?! То есть он всегда помнил о тех же Полях Елисейских, о которых говорил Карамзин.
Что такое "Василий Тёркин", кроме того феномена чистейшей народной, "солдатской" речи, чудесно воплощенной в поэтическом слове, о чем с восхищением писал Иван Бунин, потрясенный этой книгой? Кроме того, что это такая же "энциклопедия" войны, как "Евгений Онегин" - "энциклопедия русской жизни"? Это прежде всего - прорвавшийся сквозь громады идеологической лжи и фальши живой голос солдата, которого не сегодня, так завтра убьют, раскатают танком, сгноят в лагере за отступление и плен... До революции никому в голову не могло прийти вторично наказать пленного. Все равно, что толстовского Жилина, бежавшего из чеченской ямы, посадили бы в яму уже русские, уже в какой-нибудь Рязанской губернии...
Но именно так и посадили Ивана Денисовича. Вот почему Твардовский всей душой откликнулся на рассказ Солженицына, вот почему, начав читать его ночью в кровати, он после нескольких страниц встал, оделся и читал уже сидя. Потому что для него это была не "литература". Это был вызов совершить Поступок, который Твардовский с потрясающим крестьянским благородством и деликатностью и совершил. Как просто редактор, как "проводник". На самом деле - как Иоанн Креститель. Понимая (чувствуя?), что "крестник" пойдет куда дальше, чем он.
Но ведь и Солженицын еще на фронте почувствовал в "Тёркине" родную душу. Кстати, в "Телёнке" он отмечает именно "крестьянскую деликатность" автора "Тёркина", которая позволяла ему останавливаться "перед всякой ложью на последнем миллиметре, нигде этого миллиметра не переступил, нигде! - оттого и вышло чудо!" Именно "чудо"! - а не просто литературная вещь.
Твардовский слишком дорожил "Новым миром" и не хотел, да и объективно не мог бы, жертвовать им ради одного Солженицына. И - правильно дорожил! Конечно, значение "Нового мира" шире одной публикации Солженицына. Это был мощный просветительский журнал, открывший для нас военную прозу, "деревенщиков" (т. е. лучшее в литературе тех лет), печатавший по возможности лучшие образцы западной литературы. Это был журнал новой критики, которая в отличие от критики 30-х годов не "овец" от "козлищ" отделяла, а говорила о жизни и литературе. Это было целое государство, которое его император не мог ведь отдать на растерзание... ради одного гражданина.
У Солженицына же была своя судьба. И к тому же, по сути, только ее начало в публичном смысле. И не хотел он - да и объективно не мог бы! - пожертвовать "Архипелагом" даже ради Твардовского.
Это-то все понятно, и даже странно читать упреки Солженицыну со стороны соратников Твардовского в "коварстве", "мессианстве" и прочем.
Да ведь их разногласия предельно точно сформулировал сам Солженицын почти в самом начале "Телёнка": "Мы подобны были двум математическим кривым со своими особыми уравнениями. В каких-то точках они могут сблизиться, сойтись, иметь даже общую касательную, общую производную, - но их исконная первообразность неминуемо и скоро разведет их по разным путям".
А вот сошлись почему - вроде бы сановный советский поэт и зэк, волк-одиночка?
Но ведь и об этом Солженицын тоже пишет и - тоже в начале: "... в самом Твардовском было: обреченность на одинокое стояние. И от крупности. И от характера. И оттого, что из мужичества пришел. И от неестественной для поэта жизни советского вельможи".
Позже он разовьет эту тему в замечательном очерке "Богатырь", написанном ровно 10 лет назад, к 90-летию Твардовского и напечатанном уже не в его "Новом мире". "Не в его" - это не в упрек сказано. "Новый мир" Твардовского повториться не может. Никакая свобода, никакие самые благоприятные условия не создают великие журналы, как и великие произведения. Их создают Личности. Богатыри духа. А их "дважды" не бывает.