Каждый Авиньонский фестиваль так или иначе формируется вокруг какого-то набора тем и идей. Нынешний - не исключение.
И хотя значительная часть публики и прессы скорее с раздражением воспринимает нынешнюю программу, в которой традиционный театр решительно уступает место театру "постдраматическому", связь с прошлым здесь читается во всех главных фестивальных проектах начиная с опуса Кристофа Марталера "Папперлапап", сочиненного специально для Почетного двора папского дворца и касающегося истории пленения пап и западной схизмы. Один из директоров фестиваля Венсан Бодрийе говорил мне с необычайной гордостью о том, что мечтал дать новую жизнь старым авиньонским пространствам, полуразрушенным храмам и монастырям с их увитыми плющем внутренними дворами.
"В ожидании" (En Atendant) назвала свой специальный проект для Авиньона выдающаяся бельгийская танцовщица и хореограф Анна Тереза де Кеерсмахер. Она выбрала для своего сочинения одно из тех грандиозных пространств Авиньона, которые позволяют артистам и публике соразмерять свои эмоции со звездным небом. Старый двор селестинского монастыря с двумя платанами вместо кулис и арочной нишей вместо задника - идеальное место для утонченной музыкальной и пластической рефлексии на темы Средневековья. Следуя своей уникальной манере, она соединяет простоту и утонченность, телесную прозрачность и весомость.
Этот изысканный спектакль можно назвать самым аристократическим проектом фестиваля. Весь этот полуторачасовой шедевр похож на изысканную шахматную партию, исход которой неизвестен, и оттого наслаждение от ходов огромно. Воспользовавшись нотами полифонической музыки второй половины XIV века, найденными в архивах Папского дворца, она предложила трем музыкантам соединить усилия с ее танцовщиками. Тихое дыхание флейты (Барт Коен) начинает это магическое действие. Долго-долго мы слышим лишь дыхание, едва трансформированное музыкальным инструментом, и лишь потом на голый каменный пол выходит она - Анна Тереза де Кеерсмахер, чтобы подхватить аскетизм этого звучание. Так же незаметно, как дыхание флейты, сливается с голосами птиц и звуками улицы, обнаженное тело танцовщика сливается с темнотой (спектакль идет без всякого электрического освещения), и даже самый целомудренный зритель находит это прекрасным.
Трио музыкантов, сидя под платаном, исследует тишину и сдержанную строгость этой музыки, пока танцовщики пробуют ее "на вкус", то отдаваясь музыкальным импульсам, то ища им контрапункт. Шаркание босых ног по каменному полу монастырского двора только усиливает "рукотворность" всего танца. Ничто лишнее не мешает ему рождаться - даже крики авиньонской праздничной толпы, несравнимой ни с чем по энтузиазму и очарованию. Ход музыкантов - ход танцовщиков, царство звука и его пластическое отражение.
Танцовщики пробираются по камням босыми от одной "кулисы" в другую (вероятно, это самый технически не затратный проект Авиньона - на сцене вообще нет декораций, отменен даже настил), сгребают друг друга в кучу-малу, неведомо каким образом выбираясь на ее поверхность, вновь откатываются назад. Рука, нога, все тело. Волна, еще волна - так дышит океан, каждый звук которого опредмечивается в новом "мускуле" воды.
Минимализм средневековой музыки точно откликается в пластическом минимализме Кеерсмахер. Сумерки, овладевая пространством монастыря, сливают все тела в одну гряду, звуки тоже постепенно затухают, и мы видим чудесное сопряжение одного и другого.
Анна Тереза де Кеерсмахер рассматривает движение как дыхание: ее танцовщики то замирают, утопая в звучании голоса (Паулин Рено) и виолы да гамбы (Аннелиз ван Грамберен), то сами становятся звуками музыки, продолжая ее изысканные и строгие пластические повороты. Математическая красота и спонтанность линий соединяются в неповторимый узор, но все вместе исчезают в тишине и сумраке пространства. Когда через полтора часа спектакль заканчивается, завороженные зрители уже не могут различить силуэт обнаженного танцовщика, который вышел, казалось, исключительно потому, что того требовала музыкальная логика.