Ушел из жизни известный литератор, талантливейший переводчик с английского Владимир Александрович Харитонов - не прибавив и недели к своему семидесятилетию.
Избранная им еще в юности стезя словесного творчества - художественный перевод - одна из самых коварных и трудных. Статистика уверяет, что даже удачные переводы в среднем держатся не более полувека. Но та же статистика ведает и исключения - как переводы Рабле, Сервантеса, Флобера, изваянные Николаем Любимовым, как достижения школы Кашкина в области русского освоения англоязычной литературы.
Владимир Харитонов среди тех немногих, кому и в наши дни посчастливилось подобные достижения приумножить. На его счету многократно переиздававшийся у нас роман "Герцог" нобелевского лауреата Сола Беллоу, роман Грэма Грина "Меня создала Англия", а также обретшие под его пером русский извод рассказы Владимира Набокова, Томаса Вулфа, Ивлина Во, Мюриэль Спарк - всё это с золотой полки современной литературы, и этим работам суждена, несомненно, долгая жизнь.
С особым трепетом и любованием признанный мастер озирал и осваивал культурные вершины старой Англии. В его переводах мы знакомились с лучшими образчиками шекспирианы, с жизнеописаниями Филдинга и других корифеев излюбленного им восемнадцатого века. Он и сам охотно и с блеском переводил его самых прославленных писателей - того же Филдинга, поминаемого в "Евгении Онегине" Ричардсона, любимца Толстого Стерна.
Думается, не случайным было это пристрастие Владимира Харитонова к английскому восемнадцатому веку - веку леди и джентльменов. Наш переводчик, сын обыкновенных советских родителей, и сам был - вот чудо-то! - джентльменом во всем. Прямо-таки лордом старинных времен - по искрометному остроумию, шарму, владению мгновенным и метким словом. Как истинными леди были его предшественницы и наставницы - Лорие, Трауберг, Райт-Ковалёва.
Он учился у многих и сполна овладел тем, чему можно научиться, - профессиональными знаниями и умениями. Но в нем было и то, чему не научишься, - какое-то словно бы врожденное чувство слова, безупречный литературный вкус. Редкостное умение поэтизировать и обыденность. Какая-то отмеченность, поцелованность высшими силами, выпускающими нас на это свет. Одним словом - дар.
Об этом могут поведать все, с кем он по жизни пересекался. Студенты и аспиранты филологического факультета МГУ, с которыми он учился, и Литературного института, в котором он преподавал. Сослуживцы тех редакций, в которых он как всегда на совесть и с увлечением трудился - бюллетень Библиотеки иностранной литературы или Литературная редакция Энциклопедии. И те многочисленные издательские работники, что всегда надеялись на безупречное качество его труда и никогда не были в нем разочарованы.
Что уж говорить о дружестве, костяк которого сложился еще в университете. Нас всех Володя неизбывно одаривал своим обаянием ума и остроумия, источник которого, казалось, был неиссякаем. Даже в последние, болезнями отягченные годы от какого-нибудь десятиминутного разговора с ним по телефону мы получали удовольствия не меньше, чем от лучших страниц Вудхауза или Ивлина Во. А в молодости он заражал и заряжал энтузиазмом всех. Это он, гений устной импровизации, мог рассказать о Вологде и Кириллове так, что мы знали, куда нам торить путь на ближайших каникулах. Это он, гений порыва, в разгар ночной дружеской пирушки, подчиняясь поэтическому капризу, мог увлечь компанию в Питер любоваться белыми ночами. Это он, гений уместного жеста, мог подбить на поездку среди ночи в Ваганьково - чтобы чокнуться с Высоцким и его помянуть.
"Дорогие мои, вот и кончилось нам отведенное время…" Здесь уместно будет это сказать вместе с Геннадием Русаковым, одним из лучших поэтов поколения. Ушел вроде бы один, а кончилось наше совместное, всем нам разом отведенное время. Потому что Владимир Харитонов, наш Володя, был одним из тех немногих, кто создает среду. Чье значение не сводится к текстам, как бы они ни были совершенны. Чье излучение еще долго пребудет в среде его знавших.
Мир его праху. Будем надеяться, что он, мастер, заслужил покой.