Поводом для встречи с Анатолием Гладилиным стало его 75-летие, которое писатель (и автор "РГ") празднует 21 августа. Но разговор, как водится, начался с погоды. Многочисленное семейство Гладилиных, выехавшее на летние каникулы из душного Парижа в прохладную Нормандию, по климату близкую к Прибалтике, долго и с явной жалостью к собеседнику расспрашивало меня об ужасах московского смога. Описав в красках летние страдания соотечественников, я решил добавить в эту почти что апокалиптическую картину ложку меда:
- Так что, Толя, радуйся. Вы с Машей (жена писателя. - В.Д.) жару не переносите, от нее бежите. Скажите спасибо, что вы в эти дни не в Москве.
И тут же я понял, что получилось коряво. Погода погодой, но говорил-то я не с отпускником, сбежавшим на время из российского зноя, а с человеком, уехавшим из России 34 года назад. Отнюдь не по климатическим соображениям. И на свое "скажите спасибо" услышал грустную отповедь:
- Знаешь, мне очень жалко, что я не участвую в современной литературной жизни России. Все-таки я русский писатель.
Думая о своем сегодняшнем положении, у меня нарисовалась такая картина. Нынешние "звезды" литературы, искусства, театра, кино, живописи, музыки сидят в таком большом зале, естественно, в первых рядах, а кто-то и на сцене. Все залито светом юпитера, обязательно телевидение, как же без телевидения сейчас! А я сижу где-то наверху, скажем так, на балконе. И оттуда, из темноты зрительного зала, я наблюдаю за происходящим. Иногда, правда, ко мне обращаются из Москвы и просят что-нибудь прокомментировать, тогда я выступаю в российских СМИ, но не больше.
Помимо моей личной судьбы это и результат естественного бега времени. Из моего поколения в зале уже практически никого не осталось. Да и следующее поколение тоже изрядно поредело. И у меня возникла убежденность, что так и будет продолжаться: я на балконе, а в зале меняется публика, приходят все более молодые, пока кто-нибудь не спохватится и не закричит: "А этот тут как вообще затесался?" И скажут: "Давай, дядя, сходи, мы поаплодируем тебе, и ты уйдешь, как ушли все остальные твои товарищи". Под траурные марши, под рыдания, под прочие прочувственные речи...
- Но ведь сегодня для того, что ты называешь участием в литературном процессе, не нужен пропуск, не нужно разрешение сверху. Садись и пиши книги.
- В свое время Вася Аксенов сказал мне: если ты хочешь издаваться в России, то и жить надо в России. Хотя бы чаще там бывать. Но я просто физически не могу это делать. По той простой причине, что мне даже негде остановиться. Приезжаю на пару недель, если найду жилье, к концу пребывания телефон наконец-то прорывается, куда-то приглашают, а мне уже пора обратно в свой рабочий поселок Парижск. Возвращаюсь - и опять тишина.
- Эмиграция, безусловно, ломает судьбы. В том числе профессиональные. Ведь тебе невольно пришлось сменить писательство на журналистику, и в течение многих лет ты возглавлял отдел культуры парижского бюро радио "Свобода". Отдел, где работали Александр Галич, Виктор Некрасов, Наталья Горбаневская, Владимир Максимов... Не журналистика ли поссорила тебя с литературой?
- Ты сам знаешь, что такое журналистский труд на Западе. Он забирает огромное количество сил. Я в Советском Союзе работал в газетах, на киностудиях, но такого ритма не представлял себе. Он буквально осушает мозги.
Тем не менее писал по выходным, в отпусках, и у меня вышло здесь несколько книг.
- А тебя не смущает, назовем это так, изменение качества спроса? Вот две относительно недавние книги Анатолия Гладилина - роман "Тень всадника" и публицистика "Жулики, добро пожаловать в Париж!" И две судьбы. Роман, очень, на мой взгляд, хороший, заметили, но не более того, а "Жулики..." стали бестселлером.
- Ну и что? Я был очень доволен успехом "Жуликов...", которые, кстати, печатались в сокращенном виде в "РГ". Тогда книга называлась "Преступники, добро пожаловать во Францию!" Но умный Вася Аксенов посоветовал: сделай чуть полегче - "Жулики, добро пожаловать в Париж!" И он оказался прав.
Я долго не мог найти на эту книгу издателя, настолько она была неполиткорректна. Одно дело - публикация отрывков в газете, другое - отдельное издание полного текста. Я очень рад, что она стала популярной в России, а во Франции - настольной книжкой живущих здесь русских.
- А французы ее заметили, она была издана на французском?
- Я во всяком случае делал все для того, чтобы они не заметили.
- Почему?
- Я живу во Франции, и мне за эту книгу вполне могут впаять срок, обвинив в расизме, ксенофобии, в том, что я сторонник Ле Пена.
- А как же свобода творчества?
- Это другой вопрос, во Франции свобода творчества есть, но если публикуешь такую книжку, ты навсегда закроешь перед собой множество дверей. Но в данном случае мне плевать на Францию. Хотя у меня были хорошие отношения с местными издателями, одна моя книга очень хорошо прошла. Но я понял за эти годы одну простую вещь: чтобы писателя издавали на всех языках, ему должно очень повезти. А чаще всего писатель нужен только своему читателю. И для меня главное - русский читатель...
- ...Для которого Гладилин все-таки очень мало пишет. Я попрекну тебя твоим другом Аксеновым. Вот уж кто был человеком общительным и общественным - участвовал во всем, в чем можно было участвовать. И сколько успел написать!
- У Васи помимо огромного таланта была колоссальная работоспособность. Работа доставляла ему удовольствие. Это на самом деле очень редко встречается, особенно в русской литературе. Так же много, плодотворно и радостно работал Алексей Николаевич Толстой.
- Выходит, все остальные мучились?
- Конечно, мучились. Были моменты вдохновения, но вспомни Толстого, Льва Николаевича, который бесконечно переписывал свои тексты, постоянно пилил себя. Достоевский быстро писал, но материальные обстоятельства, долги хватали его так, что он понимал: надо умереть, но дописать, иначе издатель заберет аванс. Я согласен с Андреем Битовым, который говорил, что каждая книга начинается с того, что я гляжу на чистый лист бумаги с ненавистью.
В общем, для меня писание - это работа, а для Васи это был праздник. Я счастлив, что, несмотря ни на что, написал "Тень всадника", лучший мой роман, но у меня нет такого дара работоспособности, как у Аксенова, и в моем юном возрасте все труднее садиться за прозу.
- У твоей мемуарной книги "Улица генералов" есть подзаголовок - "Первая попытка воспоминаний". Стоит ли ждать вторую попытку?
- Думаю об этом.
- Кстати, в этой первой попытке ты почему-то обошел такую яркую страницу своей жизни, как работа на радио "Свобода".
- Так я же целую книгу написал на эту тему - "Меня убил скотина Пелл", где описаны нравы, царившие, а может, и царящие до сих пор на этой станции.
- В тебе говорила какая-то личная обида?
- Конечно, была обида, но дело не только в этом. Радиостанция и ее парижское бюро - это не одно и то же. Мы были автономным образованием, у нас работали слишком уважаемые авторы, чтобы с ними не считалась американская администрация. Я своим ребятам всегда говорил, что руководство станцией просто ничего не соображает, а Володя Максимов того же Пелла в своих интервью иначе как мерзавцем и мошенником не называл. И тот ведь проглатывал до поры до времени...
- Так что осталось для второй, а может, и третьей попытки?
- То, что называют шестидесятничеством. Понимаешь, до апреля я думал, что вот так и буду сидеть на своем балконе и наблюдать. По наглости своей я как-то представить себе не мог, что меня самого может в любой момент выдернуть товарищ Всевышний. А вернувшись в апреле из Москвы, я оказался в госпитале с дичайшим воспалением легких. Врачи с трудом вернули меня к жизни. И, побывав "там", вдруг понял, что я практически последний свидетель событий нашей молодости.
Во-первых, кто были шестидесятники? В свое время, когда это считалось модным, их было очень много, теперь, когда не модно и не политкорректно, кое-кто открещивается. Остались же единицы. В поэзии - Евтушенко, Ахмадулина, Юнна Мориц, чьи стихи, как сейчас стало ясно, не слабее Беллиных. Из прозаиков - Войнович и я, грешный. Из драматургов - Эдик Радзинский. Миша Рощин появился уже позже, в другое время. Из критиков, их тоже надо не забывать, - Рассадин, Сарнов и даже Феликс Кузнецов, к которому сейчас можно относиться как угодно, но тогда он был другой. Было время, когда он отстаивал даже свое авторство термина "шестидесятничество", а потом он легко отдал его Рассадину.
Как ни странно, в этот список не входят такие роскошные, прекрасные писатели, как Андрей Битов, Фазиль Искандер. Или ныне, к сожалению, незаслуженно забытый Анатолий Приставкин. Они были, но находились не на авансцене. А шестидесятничество - это обязательно звонкая слава, сумасшедшие тиражи, полные залы... Общественное явление.
Да что говорить, даже Бродский к этой категории не принадлежит.
- Хотя процесс над ним, когда его объявили тунеядцем, состоялся еще в хрущевские времена.
- А я помню, как мы с Васей приехали в Ленинград подписывать договоры с киностудией. Две знаменитости. Уже вышла моя "Хроника времен Виктора Подгурского", аксеновский "Звездный билет". Нас поселяют в гостиницу "Астория". И мы в номере устраиваем прием для друзей. Накрыли роскошный стол. И они, желая похвастаться перед нами, говорят: а у нас есть очень интересный, талантливый поэт, совсем молодой парнишка. Ну-ка, Иосиф, иди сюда. Откуда-то из-за спины появляется рыжий парень и начинает читать.
Вася, как человек дипломатичный, сказал: очень хорошо. Я как человек недипломатичный, воспитанный тогда на рифмах Евтушенко и Вознесенского, сказал: а мне что-то не очень понравилось. Вот как выпендривались!
- Если говорить о временных рамках, то шестидесятничество началось с твоей "Хроники времен Виктора Подгурского", которая в журнале "Юность" напечатана аж в 1956 году?
- Еще раньше, со стихов Евтушенко и Рождественского.
- А закончилось?
- С завершением хрущевской "оттепели". И с подписанием письма в защиту Синявского и Даниэля. Его составили мы втроем - Аксенов, Владимов и я, подписали все наши ребята. Четвертым - Евтушенко, умудрившись даже переставить свою фамилию в самое начало списка. Я был категорически против того, чтобы давать письмо Вознесенскому, которого выдвинули тогда на Ленинскую премию, что мне казалось важным. Андрей, узнав про это, страшно обиделся, прибежал и тоже подписал. Как и Рождественский, который был чуть ли не секретарем Союза писателей.
- Сегодня к шестидесятничеству отношение немного ироничное: мол, побузили, но не более того. Ни к чему это не привело. Разве что действительно принесло личную славу - без всякого общественного эффекта.
- Эффект был, и очень сильный. Мы на своих книгах воспитали целое поколение, а, может быть, и два, которые продолжали строить советскую власть, были хорошими инженерами, конструкторами, военными, но мы заложили в них критическое отношение к окружающей действительности. Именно эти поколения фактически сделали перестройку.
Что же касается сегодняшнего отношения, то, наверное, это нормально. Любое поколение утверждается и самоутверждается, опрокидывая предыдущее. Мы сами поступали таким же образом, хотя наши предшественники были поколением героическим, военным. Но мы считали, что оно, прекрасно проявив себя на войне, остановилось, не смогло сделать следующего шага, на который решились мы, - открыто критиковать режим.
Причем, пожалуй, за исключением Володи Максимова, мы все полагали, что систему можно улучшить, усовершенствовать, не разрушая Советский Союз. То есть выступали за "коммунизм с человеческим лицом", хотя тогда этот термин еще не существовал. Хотелось другой жизни, каких-то зачатков демократии. Хотелось, чтобы той же литературой или тем же кино управляли не те идиоты, которые были назначены сверху, а люди понимающие.
Такие были и среди старшего поколения. После доклада комсомольского вожака Павлова, заявившего во всеуслышание, что воспитанию советской молодежи мешают американский империализм и книги писателя Гладилина, меня, что называется, "закрыли": пьеса в театре Вахтангова, фильм, договоры на новые книги - все в одночасье кончилось.
И тогда Константин Симонов написал статью в мою защиту. Проведя очень простую мысль: зачем на молодых так грубо нападать? С ними надо работать. Статья уже стояла в "Комсомолке", но в последний момент ее сняли. Там наверху сообразили, что подобная полемика, даже если ответить Симонову, только даст дополнительную популярность Гладилину.
И начался зажим по всему фронту. Литературный Ленинград просто задавили. Там ведь не было напечатано ни одного стихотворения Бродского! У Довлатова - ни одной строчки! Он публиковался только в Таллине, писал сельскохозяйственные и еще какие-то очерки.
- То есть шестидесятничество отнюдь не синоним диссидентства?
- Ни в коем случае. Ни о какой политике мы тогда не думали, только о литературе. Политика подхватила меня уже на Западе, куда, кстати, я уехал по чисто литературным причинам. Поскольку было твердое убеждение: в СССР ничего уже напечатать не смогу. А тем, кто раздумывал, уезжать или не уезжать, всегда говорил: пока хоть какие-то ваши книги выходят в Советском Союзе, оставайтесь.
Да я сам крутился до последнего. Перебивался переводами. Даже в "Фитиле" михалковском подрабатывал. Сергей Владимирович как-то остановил меня и говорит: "Толя, ты просто не был в хороших руках. Пойдешь ко мне работать!" Я подумал: господи, сочинять анекдоты про советскую власть, да еще деньги за это получать? Что может быть лучше. Мы там веселились от души. Михалков приводил к нам сына Никиту, приговаривая: "По-моему, ребята, из него получится неплохой актер. А ну Никита, покажи, как пьяный ссыт!" И Никита послушно исполнял этот номер...
- Но после Михалкова ты попал в компанию Андрея Дмитриевича Сахарова. Это же чистое диссидентство.
- Да, но даже Люся Боннэр была против того, чтобы я занимался политикой. Когда в их квартире подписывались диссидентские письма, она говорила: "Толя, ты в эти дела не лезь, твое дело - писать книги". Один раз, когда она отвернулась, я поставил подпись под письмом в защиту Сергея Ковалева.
Сахаров же был и остается моим кумиром. Это самый замечательный человек из тех, с кем свела меня судьба. Именно он, кстати, посоветовал мне ехать в Париж: как он сказал, помогать Максимову, к которому он очень хорошо относился, выпускать "Континент". Так что от начального предложения осесть в Мюнхене на "Свободе" я отказался. И не жалею.
- Эмигрантская среда не разочаровала?
- Меня здесь захватила политика, и как писатель я отметил для себя такую вещь: те же диссиденты при Сахарове вели себя совершенно иначе. Он был предельно мягкий человек, но авторитета огромного, и его слушались беспрекословно. Разве что Андрей Амальрик позволял себе спорить с ним.
Но те же диссиденты, оказавшись на Западе, тут же начинали надуваться. В том числе литераторы. Однажды Максимов мне позвонил и спрашивает: ты знаешь такого-то? Я говорю, что знаю. - Как твое мнение? - Может быть, я ничего не понимаю в поэзии, но у него есть четыре строчки, а больше ничего такого хорошего он не написал. - А он мне звонил из Москвы, сказал, что ему дали разрешение на выезд, просил организовать ему в Вене Би-би-си, "Голос Америки", "Свободу" и обязательно телевидение из Америки, Англии и Германии. Мы посмеялись, и на этом все кончилось.
Помню еще, как приехал такой милый парень, который говорил о себе так: я генеральный секретарь подпольного советского профсоюза. Когда он повторил это в третий раз, я спрашиваю: послушайте, а сколько вас в этом профсоюзе? Он, потупив глаза, ответил: нас активных человек десять... И уже генеральный секретарь!
Конечно, в системе "против" мы все действительно были дружны. И сюда я приехал, воспитанный на этой нашей прежней корпоративности. А потом обнаружил, что в эмиграции идут жестокие споры. Здесь, как стало ясно позднее, в лабораторных условиях, в пробирке ставился опыт, который повторяется в масштабах всей страны. Пока нас сплачивала борьба с той системой, мы не обсуждали между собой, кто как представляет будущее.
- Удачных тебе литературных попыток!
Гладилин Анатолий Тихонович родился 21 августа 1935 г. в Москве. После окончания школы работал электромехаником, учился в Литературном институте им. А.М. Горького.
Быструю и громкую известность принесла Гладилину уже первая повесть "Хроника времен Виктора Подгурского", опубликованная в журнале "Юность" (1956) - тогдашнем органе своеобразного оппозиционного романтизма, возбудившем в отечественной литературе волну послеоттепельной" исповедальной прозы. Дальше были повести "Бригантина" поднимает паруса. История одного неудачника", "История одной компании", "Вечная командировка", "Евангелие от Робеспьера".
Открытое выступление против суда над А. Синявским и Ю. Даниэлем привело к постепенному вытеснению Гладилина из отечественного литературного процесса и побудило писателя эмигрировать в 1976 г. в Париж. За границей написал романы "Большой беговой день", "Меня убил скотина Пелл" и др.
После того, как в 1991-м Гладилину было разрешено возвратиться на родину, он регулярно бывает в России. В 2000-е годы изданы его новые книги: "Тень всадника", "Улица генералов" и "Жулики, добро пожаловать в Париж!" (отрывки из нее публиковались в "РГ - Неделя").