Джигарханян в переводе с армянского - "властитель душ". Точнее не скажешь про любимого артиста. А тайна его безграничного мастерства и безграничной зрительской любви к нему есть его личная тайна, тайна его души, в которую он мало кого пускает. Ибо, как любит повторять Армен Борисович, "в актере должно быть интересно не то, что он играет, а то, что скрывает".
Себя мудрец Джигарханян называет клоуном. И в этом образе ему важны не уморительные каламбуры, которые он рассыпает даже при самом серьезном разговоре. Главное - маска, которая прячет то, что его пронизывает, что у него болит. Тайну, из которой и рождается таинство его актерской игры и человеческого обаяния.
Истина часто страшновата
Российская газета: Армен Борисович, за полвека с лишним, что вы в своей профессии, тайну ее разгадали?
Армен Джигарханян: Не-е-т! Ведь, как сказал великий Чехов в своей великой пьесе "Три сестры", "птицы летят, и будут лететь до тех пор, пока Бог не откроет им тайну". А Бог, как известно, никогда не откроет… Единственное, что я понял про искусство вообще, это то, что, как гениально сказал Ницше, "искусство нам дано, чтобы не умереть от истины". Чудовищная вещь! Но гениальная. Ведь истина не всегда красива и часто страшновата. Поэтому, чтобы не столкнуться с ней, мы начинаем себя и других обманывать. В лучшем случае - фантазировать. А театр - прекрасное место для фантазерства. Там я могу напридумывать себе какие угодно вещи. Стать Королем Лиром или совершенно чужой женщине сказать: "Дочка!"
РГ: В основе актерской профессии, однажды сказали вы, постоянное познание людей и себя. Что вам познать удалось?
Джигарханян: Вот так возьму и все тебе расскажу! Пока не знаю. Пока я нахожусь в дороге. Никто из нас ничего о себе не знает. И это не грустно. Поскольку мы движимы этим. Пытаемся докопаться - не поняли. Заново пошли. Вроде вот оно, нашел! Ан нет, опять все расползлось. Что касается людей, то я их перестал любить - в том смысле, что они мне перестали быть интересны, разгадываемы стали для меня. Я слишком долго занимаюсь актерским делом, чтобы узнать все человеческие типы. А самое сложное в человеческих отношениях - это проблема соответствия, совместимости.
Про себя что узнал? Слезливее стал. Птичку может стать жалко… Например, выяснил, что я не сельский человек. С землей покопаться - вот огурчик выскочил - нет у меня такой страсти. Я также знаю, что после недавней операции тяжести мне поднимать нельзя, нельзя соленого, с сахаром у меня проблемы. Вот виноград очень люблю. А врачи говорят: "Можно только одну кисточку в день". Но ты не подумай, что я из-за этого ночью в туалете плачу. Спасает меня то, что во мне живет животное: если мне где-то плохо, я ухожу.
РГ: Да, животное живет в каждом из нас. И вы советуете не презирать, а уважать в себе земное, которое может оказаться спасительным в момент духовных кризисов. Недаром с персидского ваша фамилия переводится как "хозяин печенки".
Джигарханян: Да, да. Печенка - это основа. А дальше уже работает голова, и мы начинаем придумывать себе разные истории. Мой любимый друг Марк Захаров говорит: "Когда тебе нужно принять решение, послушай свой организм". И театр - это физиологическое искусство. Это из области задевания нервных клеток.
РГ: Но как же так? Ведь театр и искусство вообще - это утверждение духовных идеалов. И вдруг физиология?!
Джигарханян: А что такое рождение ребенка?
РГ: Физиология.
Джигарханян: Вот и все. Однажды в Америке я присутствовал при родах жены моего друга. И почувствовал, что увидел самое прекрасное в жизни. Вот и на сцене происходят особые физиологические процессы, особое сочетание энергетики. И они гораздо труднее, чем чувственные отношения в жизни. А у актеров иногда бывает аллергическое неприятие друг друга. Но ты при этом должен быть партнером. Поэтому всем тем, кто находится по другую сторону рампы, я говорю: "Не влезайте. Посмотрите на итог, на рожденного ребенка". Вот почувствуйте: Отелло нас убеждает, что Дездемону надо задушить? Или догадайтесь: Красная Шапочка донесет пирожки бабушке? А знать, в каком физиологическом состоянии находится актриса, играющая Красную Шапочку, не ваше дело. Я, к слову, очень люблю цирк. Но каждый раз, когда ходил за кулисы, разочаровывался. Ведь у льва, которым на арене я любовался, запах неароматный, а воздушная гимнастка, которая только что так фантастически владела своим телом, какие-то треники натянула и что-то на сковородке жарит… Не надо туда, не надо… Кто-то очень точно сказал: "Нельзя разнимать радугу, ее надо принять такой, какой вы ее видите - иначе потеряете эту замечательную иллюзию". Чего мы добиваемся смакованием того, что тот или другой актер пьет? Это грустно. Замечательную вещь сказал Кант: "Мы моральны не потому, что есть Бог. Но Бог есть потому, что мы моральны",
РГ: Но не сами ли актеры нас провоцируют, не вылезая с телеэкрана, чтобы на виду быть?
Джигарханян: Не бери за основу пороки, причем низменные. Но единственное, что я думаю про любимых мною в театре и кино людей, которые это делают, - они всю белиберду компенсируют своими хорошими работами. Есть обойма артистов, за которых могу отвечать. Есть Калягин, Табаков, Гафт, Петренко… Была такая известная история. Великий русский актер Павел Мочалов у какого-то мясника брал мясо и подолгу не платил. И вот этот мясник решил его опозорить. Пошел в театр на его спектакль, чтобы освистать. Но когда спектакль закончился, был вынужден прокричать: "Мы квиты!" Поэтому я и говорю: если мы имеем дело с личностью, то она имеет право иногда обкакаться.
Навоз для одного Эйнштейна
РГ: Много ли в нашем театре, искусстве таких личностей?
Джигарханян: Очень немного. У нас очень мало тех, кто играет, как говорят в театре, на разрыв аорты. Вот вроде слеза у актера закапала, сопля потекла, а разрыва нет. Зато очень много имитаторов.
РГ: Поэтому у нас сейчас каждый второй актер - великий?
Джигарханян: Точно! Скажу тебе жесточайшую вещь: нам нужны не те, которые "на разрыв аорты" - нужны те, кто каждый день по звонку сыграет. Нас знаешь что спасает? Мы - среднеарифметические люди. А про тех, кто истинный талант, гений, удивительно точно сказано: "Когда б вы знали, из какого сора растут цветы, не ведая стыда". Мир так устроен: мы все создаем некую почву, навоз для одного Эйнштейна.
РГ: А что такое вообще талант? И как его распознать в абитуриенте театрального вуза, читающем басню?
Джигарханян: Это никто не определит. Это, как говорил великий Василий Меркурьев, из области запахов. Могу сказать честно: и в ГИТИСе, и во ВГИКе, где преподавал, и в театре, которым сегодня руковожу, я больше ошибался, чем обнаруживал. То, что я в своих артистов вкладываю, только из области техники. Я не могу никого научить любить или ненавидеть - это как природа дала. Я не могу, например, научить Ромео полюбить Джульетту. Могу ему только сказать: "Ну-ка, повисни на балконе!" А там уж, если любовь почувствовал - почувствовал. Мурашки по телу пошли - пошли. А нет - хоть разбейся. Есть такая армянская пословица: "Если можно было бы научиться, только наблюдая, то собака мясника стала бы мясником". Артистам своего театра я предлагаю решить простую задачу: расскажи о том, что у тебя болит. Ведь в театре мы - и актеры, и зрители - должны встречаться потому, что у нас есть проблемы. И в результате встречи этих проблем, хотя бы одной, двух, что-то - чик! - и ударяет. Любой артист, лет пять проработавший в театре, может пользоваться огромным ассортиментом штампов. Но то истинное, что я иногда испытал на сцене, - это когда ты из обыденности, из своего тела выходишь.
РГ: Среди множества киноролей (вспомним известную эпиграмму Валентина Гафта о соотношении числа ваших работ и людей вашей национальности) случались ли те, за которые было стыдно?
Джигарханян: Да. Но я старался выскочить за счет человеческого характера, страстей. Если мой герой боролся за то, чтобы на-гора гаек больше выдать, но одновременно у него была история с какой-нибудь мумулечкой, я на это опирался. В отличие от театра драматургии в кино - раз, два и обчелся. А в современном кино драматургия и вовсе на уровне КВНов.
РГ: Почему же тогда не устаете в нынешнем кино сниматься?
Джигарханян: Потому что это моя профессия. А актер - это очень скоропортящийся продукт. И если бы я был великим пианистом Святославом Рихтером, то, как и он, сказал: "Я всю жизнь боялся забыть гаммы".
РГ: Чей суд для вас выше? Зрителей? Критиков? Режиссеров (таких, каким был боготворимый вами Андрей Александрович Гончаров, под руководством которого вы провели 27 самых счастливых лет своей жизни в Театре им. Маяковского)? Или ваш собственный?
Джигарханян: Только мой! "Хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспаривай глупца". Сказано на все времена.
РГ: Честно признаться себе, что плохо сыграли, можете?
Джигарханян: Могу. Но тебе не скажу. Сам буду пытаться понять, что случилось. Как актер себя уважаю. Да, в моей жизни были проституционные моменты, были неинтересные. Но мне кажется, я был честен. Так же честно скажу: мне очень радостно, когда человек, видя меня, улыбается. Но эту улыбку я не укладываю в чемодан и не ношу с собой. Фиксирую и иду дальше. Так же, как и неудачи.
РГ: Когда вы решили поступать в театральный, а все вас отговаривали, ваша мама произнесла решающую для вас фразу: "Слушай себя". Мамин совет остается для вас жизненным правилом? Вы во всем привыкли опираться на собственные силы?
Джигарханян: Только! Только я сам - мой организм, желудок, почки. Я не понимаю людей, которые что-то просят у Бога. Это отмазка. Только я сам должен чего-то добиться и нести за это ответственность.
Мне юбилей не нужен
РГ: Армен Борисович, в том, что вы - актер от Бога, вы нас убедили. А сами-то поняли, что в этой жизни попали в точку? А то стали бы великим физиком или математиком. Ведь в школе по этим предметам блистали, и все советовали вам поступать в политехнический.
Джигарханян: А еще мог бы стать великим государственным деятелем или великим гинекологом. Потому что моя мама работала в Совете министров Армении - машинисткой. А бабушка - в Институте акушерства и гинекологии. И приходя из школы, я шел делать уроки в одно из этих заведений. Тамада, наверное, из меня бы хороший получился. Этим искусством на всю Грузию славился мой дед. Но вопреки генетике я стал клоуном. А вот туда ли попал, конечно, не понял. Просто у меня было и остается ощущение, что в своем деле я хорошо себя чувствую. Хотя я - человек ленивый. И всякий раз, когда шел играть спектакль, думал: "Хоть бы отменили!" Но это до первого шага за кулисы. На сцену меня толкала какая-то неведомая сила.
РГ: Как решили именно актером стать?
Джигарханян: Не знаю. У меня не было такого: "Ой, как же я хочу на сцену!" Почему решил поступать в ГИТИС, знает только мой организм. Приехал в Москву, и меня из-за моего акцента не приняли. Вернулся восвояси.
РГ: И до поступления в Ереванский театральный институт работали на "Арменфильме" помощником оператора?
Джигарханян: Да, хотя даже фотоаппарат в руках не умел держать. А кино вошло в мою жизнь вверх ногами. Когда после войны в Ереван привозили европейские киношедевры, мы, мальчишки, смотрели их с крыши кинотеатра, свесившись вниз головой.
РГ: С вашим кинодебютом "Здравствуй, это я!" вы участвовали в Каннском фестивале. Какие сохранились впечатления?
Джигарханян: Шок! Это был 66-й год, моя первая поездка за границу. Я попал в сказку, другой мир, хотя и показушный. Тогда понял, что у меня очень крепкие нервы. Я таких женщин не видел, таких одежд не видел. Сам впервые бабочку надел. Жил в трехкомнатном номере. И все 17 дней, что жил, хотел увидеть, как приносят в номер завтрак. Не увидел: просыпался, а завтрак уже стоял… Но за то, что в ГИТИС не приняли, большое спасибо тем людям нужно сказать. Иначе я бы не встретился со своим учителем Арменом Гулакяном.
РГ: Ваш учитель говорил, что самое сложное сыграть две авторские ремарки: "Вышел на сцену" и "Ушел со сцены". Почему со сцены решили уйти? Почему не играете в театре?
Джигарханян: Устал. Физически устал. Перестал получать удовольствие. Я в театре все сыграл, все увидел, все почувствовал. Но самое трудное, как мы с тобой давно уже знаем, начинать. Я много раз это делал. Сначала уехал из Армении и приехал в Россию. Потом открыл свой театр. А потом у меня начался такой зуд: я очень захотел поехать в Америку, не понимая, зачем. Так что сейчас живу на два дома. Один в Москве, на Арбате, другой - в Техасе, под Далласом. Техас мне теплый Ереван напоминает. Но больше живу в своем театре.
РГ: Почему решили не праздновать свой юбилей, а объединить его с 15-летием своего театра?
Джигарханян: Мой юбилей мне не нужен. В том, чтобы кто-то организовал твое чествование, есть что-то спекулятивное. К тому же мне 75. Это очень печальная и смешная истина. Как, помнишь, кто-то из наших великих говорил, когда ему исполнилось 80: "Где мои 79?" Один остроумный человек мне уже стариковскую палочку подарил. Придется, наверное, попробовать и так жить. Но пока я живу со своим театром. И с ним, как и раньше, когда играл, чувствую себя сильным.
РГ: Вашему театру - 15 лет. По человеческим меркам это сложный переходный возраст. Сладкие муки со своим "подростком" испытываете?
Джигарханян: Они всегда у меня были. Когда только начинали, даже пришлось выгнать целую группу артистов, среди которых был сын моей жены. Они вышли из управления. Я привык виновного искать в себе. Но тут понял, что спасения нет. Я не Карабас-Барабас. Я только хочу порядка. И вообще пришел к такому выводу, что в театре, в семье, в государстве порядок, закон - самое главное. Я тебе про театр еще одну жестокую вещь скажу. Однажды я подошел к Гончарову и сказал: "Андрей Александрович, вас актеры очень любят!" Ты знаешь, что он мне ответил: "Я бы предпочел, чтобы они меня боялись". Вот запомни эти слова: крепостной русский театр.
РГ: Вас в вашем театре боятся?
Джигарханян: К сожалению, нет. Чтобы боялись - нужно завоевать. Доказать, что ты талантливее всех, умнее всех, прожил больше, испытал больше, понимаешь и чувствуешь больше других. А на меня иногда смотрят так: "Да ладно, дед, кончай балагурить. Иди лучше чайку попей". Поэтому я всегда разрешаю артистам делать то, что они хотят. Потом вижу: нет, не умеют. Объясняю - и они сразу смолкают.
РГ: Побывав на ваших репетициях, почувствовала, что у вас с актерами такие же отношения, как у вашего любимого Сократа, которого блистательно играли на сцене Маяковки, с его учениками. Вы их не учите, а вместе исследуете проблему.
Джигарханян: Да. Я, как Сократ, говорю, что недостаточно мудр, чтобы иметь учеников. Учеников нет у меня - есть беседующие со мной.
РГ: А вы чувствуете, что ваши собеседники представители совершено иной генерации, иного мира?
Джигарханян: Конечно.
РГ: Понимаете их? Или, как многие люди вашего поколения, раздражаетесь?
Джигарханян: Иногда понимаю, иногда нет. Но ни в коем случае не раздражаюсь - иначе во мне что-то было бы не в порядке. Может, я и неверно себя веду, но я своих артистов люблю. Ведь они родились в моих руках. Большинство из них - мои бывшие студенты. Во ВГИКе, где я преподавал, мы подготовили чеховских "Трех сестер". Но руководящая профессура спектакль не приняла. Мне пришлось уйти. А мои ученики оказались брошенными. Чтобы они не пропали, я и создал наш театр. И во мне сейчас живет чувство отца, деда, наверное, уже и прадеда. Всегда знаю, кто из моих ребят влюбился, женился, родил, кого в общагу устроить надо. И с родительской болью из своего дома отпускаю. Вот мой бывший студент Олег Яковлев пришел ко мне и признался, что он уходит петь в "Иванушки Интернэшнл" - потому что у него большая семья, а театральных денег на нее не хватает. И я, прощаясь, сказал, что, если надумает вернуться, с удовольствием приму.
Театр и есть потрясение
РГ: Вы обладаете властью. Которая, как известно, человека портит. А какими качествами нужно обладать, чтобы власть испортила меньше?
Джигарханян: Совесть нужно иметь, стыд. Но главное - уметь созидать. Как все великие мастера, с которыми мне посчастливилось работать. Не крушить то, что наработано до тебя, но на этой основе творить новое. И при этом чувствовать, что не отстаешь от жизни. Поэтому я стараюсь учиться у своих молодых актеров. И если я увижу, что на репетиции они спят, честно признаюсь: "Все ребята, я больше не умею". Закрою дверь своего кабинета, сдам ключ и уйду домой. А чего это мне будет стоить - опять же только мое дело…
РГ: Актеры вашего театра встречают зрителей прямо в фойе. Смотрят на них с большого фотопанно, на котором изображены сидящими в зрительном зале. Это некий символ единения актеров и зрителей?
Джигарханян: Понимай, как хочешь. Но мне лично это не очень интересно. Потому что, если у меня есть такой зуд что-то выплеснуть из себя, я в любой ситуации это сделаю. Однажды с Маяковкой я был на гастролях в Ташкенте. Вечером того дня, когда мы должны были уезжать, мне предстояло в Москве играть Сократа. Но самолет не вылетел. И я сыграл свою любимую роль в гостиничном номере… Зритель, кажется, все про артиста знает. На сцене он не умрет, а снимет костюм, пойдет домой, колбаски поест. Но сидящий в зале не знает главного: что внутри у артиста накапливается. Он не понимает, какая это поразительная возможность - на людях умереть! Иной серьезной связи между залом и сценой нет. Ни в аплодисментах, ни в букетах. Это когда в трамвае у водителя билет берешь, в лучшем случае "спасибо" говоришь - вот это. Физиологические процессы, о которых я говорил, должны происходить и в зале. Я должен возбуждать - чтобы вы забеременели от того, что я делаю, или наоборот - выкидыш получится. Да, беременеть часто надоедает. Поэтому мы идем на "Фабрику звезд", на КВН, на чучу-мучу. Мало того, театр рожден для того, чтобы обидеть. Обидеть тех, кто обманул своих друзей, жен, детей. Иначе это будет лекция, и мы не доберемся до истины. Думаю, очень много людей заслуженно не любили Райкина. Не дай бог, если ты в нем увидел себя! Это же тебя потрясет. А театр и есть потрясение… Что же касается попсы в искусстве, то она, думаю, исчезнет так. Однажды я снимался в картине "Дороги Анны Фирлинг". И мы думали, что такое война. Нашли скульптора, близкого друга Брехта, которая сделала скульптуру-протест против войны. Она изображала женщину, которая ребенка закладывает обратно в утробу. Вот это. Не лозунг: "Свободу товарищу Пиписькину!" А вот ребенка в утробу закладывает…
РГ: В вашем кабинете - нескончаемый поток людей: актеры, режиссеры, журналисты, приятели… И все у вас "красавцы", "умницы", "золотца"… Да неужто у вас все хорошие?
Джигарханян: Нет, нет, подруга моя. Это проституция. Просто мы боимся или не хотим о чем-то прямо говорить. Особенно если это важно, если надо за это отвечать. Для меня это ощутимая дырка в человеческих отношениях. Иное дело - отношения с друзьями. Я, например, с одним из известных высказываний человечества о том, что Иван - мне друг, но истина дороже - не согласен. У меня есть друзья, которые мне дороже истины. Потому что они из моего организма, из меня выросли, а я из них вырос.
РГ: Вы - не тусовщик. Во всяческих телешоусвечениях не замечены.
Джигарханян: Почему не тусовщик?! Тусовщик. Вот вечером пойду с друзьями в ресторан рыбу кушать. Покушаем, анекдоты расскажем, посмеемся. А с чужими людьми на экране бля-бля травить - не мое.
РГ: Не боитесь, что без телетусовок вас забудут?
Джигарханян: Не боюсь. Потому что знаю, что забудут.
РГ: Кто-то из журналистов вас однажды спросил: "Что после вас останется?"
Джигарханян: И что я ответил? Я уже, наверное, стал похож на моего мастера. Когда Гончарову на репетициях возражали: "Андрей Александрович, но вы вчера совсем другое говорили", он отвечал: "Вчера я был сумасшедшим"… Так что я журналисту ответил?
РГ: Ответили: "Ничего!"
Джигарханян: Вот молодец!
РГ: А я, как Станиславский, отпарирую: "Не верю!"
Джигарханян: И правильно. Конечно же, мне хочется, чтобы меня подольше помнили. Вот странный для меня пример. Много людей, особенно женского пола, мне говорят: "Вы точно напоминаете мне моего отца или деда". Так я и думаю: я же не могу быть похожим на всех дедов - значит, просто меня помнят.
РГ: На роль Сократа Гончаров выбрал именно вас, сказав, что ему нужен мыслящий актер. Вы, как и ваш любимый герой, - философ, мыслитель?
Джигарханян: Мыслитель - это в академии наук. А я - клоун, духарист. Это самое сильное, что есть во мне.
РГ: Бывают случаи, когда вы снимаете с себя клоунскую маску? Кому-нибудь в жилетку поплакаться можете?
Джигарханян: Могу. Но потом все равно закроюсь в туалете и буду там сам с собой плакать. Это и есть для меня настоящее очищение. И никто не должен знать, чего мне это стоит. Если я выжил, пошел дальше, опрокинул кого-то, значит, дай бог мне здоровья! Если нет - значит, я слабак.
Не бойся, иди
РГ: Вы одиноки?
Джигарханян: Думаю, да. Более того, предполагаю, что это естественно для любого человека. Кто-то очень умный, по-моему, даже я, сказал: "Не бойся одиночества, если ты устроил, кто тебя будет хоронить". Я люблю одиночество. Мне с собой не скучно. А общение - сложная работа, от которой я устаю. Может быть, оттого что профессия моя публичная. И как нарочно в театр приходит много говорунов. Кроме того актер - очень быстропортящийся продукт не только в смысле ремесла, по человеческим проявлениям тоже. Уж извини за откровенность, но часто неблагодарны люди театра, озлобленными становятся.
РГ: У вас было много завистников? Или вас больше любили?
Джигарханян: Специально этим вопросом не задавался. Не знаю, может, я счастливее многих. Может, все, что хотел, делал. Меня хвалили, гладили. Но сейчас думаю, что любили меньше. А я мог в лицо коллеге сказать, что ту или иную роль сыграю лучше. И многим даже жестоко доказывал. При этом я так- же знал, что Лоуренс Оливье был великим артистом - так, как он, я играть не умею.
РГ: Знаю, что любите путешествовать. А как перенесли "путешествие" из времени, когда были счастливы на сцене и экране, в денечки нынешние, когда в мыльных сериалах приходится сниматься?
Джигарханян: Путешествовать действительно люблю. Мы с женой на машине всю Европу объездили. А что касается перехода из одного времени в другое, то неудобств от него не испытал. Я же клоун - я нахожу общий язык и с кошкой, и с собакой, и с крокодилом.
РГ: Значит, уютно себя чувствуете в нынешних временах?
Джигарханян: Нет. Но смею надеяться, что все истинное, настоящее таковым и останется, стерев наносное. Вот большая любовь - она настоящая, и мы в ней всегда будем нуждаться. Такова моя любовь к моей профессии… У меня дочь погибла, ты знаешь. (Это случилось за несколько дней до премьеры в Театре им. Маяковского спектакля "Закат по Бабелю", в котором Армен Борисович играл главную роль Менделя Крика, а Лена участвовала в массовых сценах - Е.К.). И мой друг психиатр Левон Бадалян тогда мне сказал: "Иди, играй". А я боялся, что выйду на сцену и не произнесу ни слова или со мной истерика случится. Бадалян настоял: "Не бойся, иди". И когда я вышел на сцену и сыграл, понял, что у нас великая профессия. Я всю свою боль на сцене пережил, все выплакал.
РГ: Что в жизни доставляет вам неудобство?
Джигарханян: Снег не люблю. Хотя в кинодебюте "Здравствуй, это я!" снимался на лыжах. Я патологически южный человек, у меня нет уважения ни ко льду, ни к снегу.
РГ: Чего из того, что хотели, не добились?
Джигарханян: Плавать до сих пор не научился. А так хотел, что однажды пришел прямо к директора московского бассейна "Олимпийский". "Научите!" - попросил. Директор вызвал к себе главного тренера и дал распоряжение. Месяц бедняга со мной мучился, хотя я очень старался. Но потом привел меня к директору и обреченно сказал: "Впервые вижу человека, который патологически хочет утонуть".
РГ: Вам близко такое понятие, как поступок?
Джигарханян: Было такое. Когда я узнал, что мой любимый кот Фил в Америке умирает, то сел в самолет и полетел с ним попрощаться. Хорошо помню еще один поступок - детский. Ереван. Идет война. Скоро Новый год. И мама отправляется найти где-нибудь елку. А я ее останавливаю: "Не надо елки - война идет"… Великая у меня мать была! Простая машинистка - но такая страшная театралка! Когда я работал в ереванском театре, она всегда на гастроли со мной ездила. Не для того чтобы мне кашу варить - чтобы посмотреть. Мама была с таким юмором, так разыгрывала, заводила людей, так легко умела на все смотреть. Это она меня научила: в ситуациях, когда не можешь докопаться до истины, не искать среднеарифметическое решение, а честно говорить: "Не знаю". Сократ наверняка у моей мамы научился. А учиться надо только одному. Жить. Все остальное - таблица умножения.
РГ: Что в вас от детства осталось?
Джигарханян: Тутовое дерево, которое росло во дворе нашего дома. На нем мое детство и прошло. Я на нем сидел, книжки читал, падал с него. Однажды даже заснул на нем.
РГ: Согласны с вашим любимым Маркесом, который сказал: "С тех пор когда я уехал из родного города, в моей жизни не произошло ничего примечательного"?
Джигарханян: О, это гениально! Но это за пределами нас. Та часть жизни, в которой мы больше не участвуем. И никакой романтики тут нет. Мне больше жалко, что этого дорогого мне человека нет, тот ушел… Очень любил, когда вечером после спектакля приходил домой, а мама спрашивала: "Чай будешь пить?" - "Буду" - "Пойдем, и я попью. Заодно и посплетничаем". Вот это "и посплетничаем" сейчас до боли в сердце отзывается: "Ой, я же хотел ее спросить!" И знаю, что уже не спрошу… Такая жестокая вещь жизнь…
РГ: И все же что вас в ней радует?
Джигарханян: Я по-прежнему люблю много вещей. Одна из них, как уже сказал, моя актерская профессия. Я по-прежнему многое обнаруживаю. И у меня есть желание найти еще больше. Тем не менее вслед за моей любимой мамой и Сократом Ивановичем на все твои вопросы отвечу: "Единственное, что я знаю, это то, что ничего не знаю"… Правда, однажды в Риме я видел древние солнечные часы. Меня потрясла надпись на них: "Сейчас больше, чем ты думаешь". Так, может, и я сейчас уже больше, чем думаю…