Театр Станиславского и Немировича-Данченко открыл свой "Французский октябрь" самым французским из русских балетов, пригласив на главную партию самую свежую сенсацию Opera National de Paris.
"Жизель" - лучший образец двухвекового межкультурного обмена, существующего между Францией и Россией. Этот балет родился в 1841 году в стенах Гранд-опера и стал одним из символов европейского романтизма. Но уже в середине XIX века легкокрылая парижская мода переменилась и спектакль, когда-то объединивший таланты Теофиля Готье, создавшего его либретто, великого хореографа Жюля Перро и неповторимой танцовщицы-актрисы Карлотты Гризи, исчез из репертуара. Вероятно, он так и остался бы лишь в театральных легендах, если бы еще один француз, Мариус Петипа, во второй половине позапрошлого века ставший властителем русского балета, не испытывал к "Жизели" какой-то особой любви: на протяжении нескольких десятилетий он оттачивал и трансформировал этот балет в соответствии с требованиями времени. Парижане были изумлены, увидев собственную легенду живой, когда ее показал во время "Русских сезонов" Сергей Дягилев, а еще десятилетия спустя торжествовали, что Сергей Лифарь вернул спектакль в Opera.
Для нынешнего поколения французских танцовщиков "Жизель" - такое же национальное наследие, как и для русских. И наиболее комфортный плацдарм для завоевания новой публики. Это единственный классический балет, имеющий почти канонический текст партий главных героев, за что особенно любим перелетными звездами.
Не стал исключением и Матье Ганьо, шесть лет назад ставший самой юной этуалью Opera de Paris. Назвать его выступление московским дебютом можно лишь с натяжкой: участие в многочисленных гала создало ему репутацию одного из самых желанных зарубежных гастролеров - слишком остро в последние годы столичные балетные труппы ощущают дефицит настоящих классических премьеров. А одно появление молодого француза на сцене сразу же позволяет распознать в нем принца - не по статусу, но по крови. Благородная красота Ганьо в данном случае категория безусловно важная, но все же не решающая. Гораздо красноречивее естественная соразмерность жеста, изысканность манер, лучезарная сдержанность поведения, которые с одинаковой интенсивностью транслировались и "белым" адажио из "Лебединого озера", и дуэтом из "Пруста". Что за ними стоит, мог прояснить только полнометражный спектакль.
Можно было с уверенностью ожидать, что не первый акт "Жизели" даст ответ на этот вопрос - слишком уж он сосредоточен на главной героине, а премьеру оставляет крошечное соло и полигон открытых эмоций, что не является сильной стороной французской балетной школы. Однако его Жизель - прелестная Евгения Образцова, солистка Мариинского театра и главная приглашенная балерина Театра Станиславского - сникла, вынужденная остаться единственным в театре человеком, не догадывающимся об очевидно аристократическом происхождении жениха, выдающего себя за крестьянина. Поддержать ее заблуждение Ганьо даже не пытался, демонстрируя осанку и повышенное содержание высокомерия в крови.
Реванш предполагался во втором, "загробном" акте раскаяния и бесконечного чистого танца. Ганьо действительно был в нем хорош. Его ноги сохраняли вызывающую выворотность даже в высоких кабриолях. Однако в этой безмятежности не было ничего личного: ни побед, ни просчетов. Парижская этуаль блеснула, но не согрела теплом, которое излучают звезды.