В основе пятисерийного документального фильма - сокровенные размышления поэта о Родине, о культуре и политике, о поэзии и философии, о времени и о себе.
Это единственный раз, когда нобелевский лауреат, гений, великий поэт XX века снимался для российского телевидения. Съемки проходили в Венеции в 1993 году, на их основе вышел известный фильм "Прогулки с Бродским". Многие бесценные материалы, не вошедшие в него, долгое время находились в архивах авторов. Фильм "Иосиф Бродский. Возвращение" - это редкая возможность провести пять вечеров с Бродским, услышать великого поэта, чьи слова с каждым годом обретают все более глубокий и пронзительный смысл... Накануне премьеры мы беседуем с одним из создателей фильма Еленой Якович.
- Как судьба привела вас к Бродскому?
- Я тогда работала в "Литературной газете", а мой соавтор Алексей Шишов - на телевидении. И как раз в то время открывались для доступа засекреченные ранее архивы, в том числе архив ЦК. Появилась возможность познакомиться с документами по ленинградскому "делу Бродского" 64-го года и с удивительной перепиской 87-го года партийных руководителей по поводу вручения ему Нобелевской премии. Они тогда не знали, что с ним делать: с одной стороны, в стране полным ходом шла перестройка, с другой - они по инерции всерьез обсуждали, давать ли информацию о вручении Бродскому Нобелевской премии в советской печати, и если давать, то на сколько строк. Там было письмо Сартра в защиту арестованного Бродского, резолюции Лигачева по поводу "нобелевки" и много других интересных документов. В общем, я сделала целую полосу для "Литгазеты" с комментариями Евгения Рейна и Олега Чухонцева, который в конце 87-го года впервые опубликовал стихи Бродского в "Новом мире". И возникла бредовая идея: а не попросить ли самого Бродского прокомментировать эти документы? Раздобыли его домашний телефон, трубку взяла его жена Мария и сказала, что он сейчас в гостинице, потому что, когда пишет, иногда живет в гостиницах, и дала телефон. Бродский очень вежливо ответил, что единственный комментарий, который он может дать, что это не заслуживает никакого комментария. Он думает, потому все это и развалилось, что на таком высоком уровне люди занимались такими пустяками. Но ни удивляться, ни злорадствовать, ни тем более возмущаться по этому поводу не собирается.
Я его спросила, не хочет ли он сказать несколько слов про "Литературную газету". Он сказал что-то вроде: "Литгазета" - это хорошая газета". И номер вышел с этой большой шапкой на первой полосе!
И вот в этом-то телефонном разговоре я вдруг спросила, а не согласится ли он, чтобы мы сняли о нем фильм. Он вежливо ответил: "Ну, как-нибудь..." Явно, чтобы отвязаться.
Но тогда, в начале 90-х, ведь все казалось возможным! Мы много общались с Евгением Борисовичем Рейном по поводу материала в "Литгазете" и предложили ему идею фильма. Как-то сразу решилось: будет Венеция, там так красиво, к тому же есть эссе Бродского "Набережная Неисцелимых", вот и готовый сценарий (это нам тогда так казалось). И вот все вместе написали Бродскому письма. Рейн написал свое, Евгений Юрьевич Сидоров, к которому я тогда перешла работать пресс-секретарем, - свое, от имени министра культуры, а Алексей Шишов организовал письмо с телевидения. И вот в мае 93-го года положили все это в большой пакет и отправили дипломатической почтой. Никто нам, конечно, не ответил. Как потом выяснилось, письма вообще не дошли. Потому что в Нью-Йорке ему позвонили из нашего представительства в ООН и сказали: "Вам тут пакет из минкульта, придите, пожалуйста, заберите..."
Но поскольку ответа не было, через два месяца мы с Евгением Борисовичем ему позвонили. И он вдруг очень легко и просто дал свое согласие: "Буду в октябре в Италии. Вот и приезжайте". А еще через месяц прислал факс, представляете, по-английски: согласен участвовать в фильме. Я так боялась ему позвонить, что в конце концов он сам позвонил Рейну: "Вы едете или нет, а то я уезжаю в Италию, и вы меня не найдете".
До последней минуты мы не знали, едет Бродский в Венецию по своим делам, повидаться с Рейном или сниматься. Потому что мы тогда понятия не имели, что он в этом смысле человек абсолютно западный и, договорившись о фильме, едет работать,
- Вы помните свою первую встречу с Иосифом Александровичем?
- Как это ни странно, в первый раз мы встретились с ним совершенно случайно. Мы знали, что в этот день Бродский должен приехать в Венецию, и Рейн исчез для встречи с ним. И вот вечером мы сидели с Алексеем на площади Сан-Марко в колоннаде знаменитого кафе "Флориан". И вдруг Леша говорит: "Слушай, там внутри кафе, кажется, Бродский, потому что Рейн как-то необычно одет - в костюме и галстуке, и с кем-то разговаривает". Он тихонечко пошел посмотреть и вернулся на не гнущихся от волнения ногах, потому что там и вправду сидел Бродский. Дальше нужно было срочно решать, что делать: либо немедленно уходить, чтобы на следующий день быть ему официально представленными, либо оставаться. Мы подумали, будь что будет, и остались. И Бродский с Рейном вышли прямо на нас. Евгений Борисович воскликнул: "О, это как раз те самые ребята, о которых я тебе рассказывал". "Ну, хорошо, - сказал Бродский. - Тогда до завтра, у "Флориан". Этими словами потом заканчивался каждый съемочный день. У него было очень спокойное и уверенное лицо, а у Рейна - очень взволнованное. А потом они пошли по балюстраде, и у Рейна была такая широкая и защищенная спина, а у Бродского такая беззащитная...
- Какое впечатление Бродский произвел на вас? Что бросилось в глаза при первом личном знакомстве?
- Он был очень красив и элегантен в своем изысканном мятом плаще и шляпе от Барсалино, как заметил Рейн, мы таких слов тогда и вовсе не знали. Без конца курил свои любимые сигареты "Мерит", шутил: "Итальянская семья: мама, папа и граппа".
На самом деле, он сразу и безоговорочно производил впечатление гения. В случае с Бродским это звучит почти банально, но это в нем существовало даже вне объема его творчества и авторитета, каждый его жест, каждое слово, как током, било гениальностью. Работая в "Литературке", я встречала выдающихся людей, которые при личной встрече разочаровывали. А тут с самой первой секунды и до самого конца было очевидное и внятное ощущение, что ты общаешься с гением. Другое дело, что я не могу с уверенностью сказать, исходило ли это от него с юности, мы-то видели его в зрелом возрасте.
Уже потом я прочитала в воспоминаниях о нем, что знаменитый историк искусств Александр Габричевский, познакомившись с Бродским в середине 60-х, сказал: "Это самый гениальный человек, которого я видел в жизни". "Но вы же видели Стравинского, Кандинского и даже Льва Толстого", - возразили ему. На что Габричевский невозмутимо повторил: "Это самый гениальный человек, которого я видел в жизни".
Разговор с ним требовал всей энергетики и соблюдения дистанции. Нам казалось, что один неуместный вопрос, один ложный шаг - и общение прервется.
- Вы были значительно моложе Бродского, к тому же приехали в Венецию из его "возлюбленного отечества", как он любил говорить. Как Бродский вас встретил?
- Получилось так, что мы приехали в том возрасте, в котором он сам оказался на Западе. Вначале он нас проверял "на вшивость". Задал несколько вопросов, посмотрел на нашу реакцию. И, кажется, остался доволен. Во всяком случае, когда мы стали ему что-то говорить про сценарий и дрожащими руками показывать какие-то наброски, он посмотрел на нас внимательно и сказал: "Меня не надо бояться. Просто пойдем гулять по Венеции, я вам все покажу, а там - что выйдет".
Думаю, что мы ему были интересны, но не потому, что мы - это мы, просто он в нас увидел людей некоего поколения из России, которое его в принципе тогда интересовало, которое, как он сам выражался, "экзистенциально правило реальностью в России" в тот момент. Он говорил: это уже не моя, это ваша реальность, и вы в ней сейчас устанавливаете экзистенциальные правила. И в этом смысле наши реакции были ему интересны. А может быть, мы и сами его чем-то заинтересовали, я не знаю.
- Бродский говорил, что Венеция - это город, в котором все время хочется что-то кому-то показывать, не смотреть самому, а с кем-то делиться...
- Он сказал однажды: "Если бы вы знали, как я рад наконец показывать Венецию русским!" Это был единственный раз, когда я попросила его повторить это на камеру. Но он не согласился.
Поспеть за ним было невозможно, так он бежал по Венеции. Перед ним спиной бежал наш оператор Олег Шорох. На бегу все и происходило. Фильм снимался абсолютно не по правилам. Вообще-то кино так не делается, хотя кто знает, как оно делается.
Кажется, на третий день он пошел показывать свою очередную любимую церковь, а там были похороны. Бродский вдруг изменился в лице и сказал: "Вот если вы пойдете туда, то увидите, как их кладут в похоронную гондолу". С ним ведь ничего случайного не бывает. Тогда никто не мог предположить, что он будет похоронен в Венеции и что, снимая гондолу, плывущую по лагуне к кладбищу Сан-Микеле, "острову мертвых", мы снимаем, как его самого потом будут хоронить. Об этом тогда никто не думал.
Хотя чувствовал он себя очень плохо. Если внимательно присмотреться, то на пленке видно, что у него таблетка под языком и что он прижимает руку к лопатке, это было в те моменты, когда у него невыносимо болело сердце. На второй день мы даже хотели прекратить съемки, так нехорошо он себя чувствовал. Но Бродский сказал, что не стоит, предложил на пару минут сесть в кафе на набережной, чтобы он мог выпить кофе и прийти в себя. Но проговорили мы несколько часов. Именно там он рассказывал нам о Ленинграде, который называл "родным городом", и почему не возвращается в "возлюбленное отечество".
- При просмотре фильма поражает не только красота Венеции, но и удачно выбранные для съемок планы. При этом не покидает ощущение, что Бродский интуитивно чувствовал камеру, знал, где нужно встать, какой ракурс выбрать. Это ваша заслуга или скорее его внутреннее чутье и склонность к импровизации?
- Это его умение быть самим собой в любой ситуации, и в кадре тоже. Бродский чувствовал камеру просто поразительно, такая стопроцентная работа с камерой и на камеру. Не знаю, уместно это сравнение или нет, но по своей пластике он мне казался похожим на Марлона Брандо.
Я думаю, ему хотелось в жизни все попробовать. Он действительно приехал работать, приехал делать фильм. И во время съемок чувствовал себя режиссером. Сколько раз он восклицал: "Ну, ребята, как же можно это не снимать!" Хотя мы не видели ничего такого особенного: ну план и план, в Венеции все красиво. Ему нравилось, когда в съемки вторгалось что-то незапланированное, то есть жизнь - некстати зазвонил телефон, в кадр вошел официант, он очень любил выражение "синема варьете" и повторял его во многих ситуациях.
- Как Бродский отреагировал на то, что фильм о нем и съемочная группа были удостоены главной российской телевизионной награды?
- Как он отреагировал на ТЭФИ, я не знаю, призов в его жизни было достаточно. Мы, конечно, ему позвонили, потому что первый в истории ТЭФИ выпал на 24 мая - день его рождения, как выяснилось, последний. Про фильм он сказал: "Меня что-то многовато, Венеции могло бы быть побольше. А вот музыка замечательная". Но через месяц прислал открытку и предложил сделать с ним цикл "Великие поэты XX века" - о Фросте, Одене, Элиоте и Йетсе. "Это уже мои святые, - написал он. - Хотя, конечно, Нью-Йорк это не Венеция". Мы должны были созвониться с ним 29 января, когда он возвращался преподавать в свой колледж Маунт-Холиок после каникул.
Но 28 января включили телевизор и услышали: сегодня в Нью-Йорке скончался великий русский поэт Иосиф Бродский.
Когда мы с ним прощались в Венеции в кафе "Флориан", он сказал: "Берегите себя!" И хотя это была простая калька с английского, он сказал это так, что мы с Алексеем, не сговариваясь, пошли в собор Сан-Марко и поставили свечки за него. Мы чувствовали, что больше его никогда не увидим. Поэтому, когда он предложил новый цикл, подумали: неужели мы ошиблись, какое счастье... Но мы не ошиблись.
- Как вы для себя понимаете название фильма "Иосиф Бродский. Возвращение"?
- Когда мы вернулись из Венеции, то показывали разным друзьям весь отснятый материал целиком. И все говорили, что это и есть самое интересное. Мы с Лешей всегда знали, что не сделали одной, может быть, самой главной вещи, которую между собой называли "Весь Бродский", - конечно, речь шла только про наши материалы.
В январе этого года не стало Алексея Шишова. "Он умер в январе, в начале года" - оказалось пророческим и для него тоже.
Цикл "Иосиф Бродский. Возвращение" - это наше возвращение к Бродскому, возвращение к счастливым дням съемок и возвращение Бродского в "возлюбленное отечество". Если этого не произошло наяву, то хотя бы на пленке. Сам он давал массу самых разных объяснений тому, почему не возвращается. Но мне кажется, он не вернулся, потому что был гениальным режиссером своей жизни. И финал своей биографии построил на "невозвращении" - остаться там, а вернуться книгами, легендами, словами.
И "возвращение" в названии цикла это не внутренняя полемика с ним, а наша мечта, наше желание вернуть его непременно.
Восемнадцать минут его монолога в Капелле, обращенного к российской интеллигенции, которыми - без купюр - заканчивается этот цикл, сегодня звучат как его завещание нам, звучат так пронзительно и актуально, как будто время пытается догнать Бродского. "Мы должны на каждого человека обращать внимание, потому что мы знаем, чем все это кончается, мы умираем".