Его фильм "Холодное лето пятьдесят третьего...", выйдя на экраны в 87-м, стал хитом проката. Потому что попал в точку.
Страна еще жила по-старому, но что-то в ней уже пришло в движение - как было и тридцать четыре года назад, когда после смерти Сталина Берия выпустил из тюрем более миллиона уголовников из числа "социально близких". Свобода, данная сверху, прежде всего оборачивается свободой криминала. Фильм во многом предсказал атмосферу России "лихих девяностых". "Русский бунт", снятый по "Капитанской дочке" Пушкина, и 11 серий пастернаковского "Доктора Живаго", и "Николай Вавилов"... Вечно злободневный сюжет о России. "Мы столько нахлебались за XX век, такая у нас трагическая история, что мы обязаны в ней разобраться, чтобы ее не повторять снова, - говорит Прошкин. - Но мы ходим уже по второму или даже по третьему кругу".
"Мы живем в ожидании чуда"
- Вы сейчас что-то снимаете?
- Приступаю к экранизации повести Фридриха Горенштейна "Искупление". Это, с моей точки зрения, выдающийся писатель. У нас он незаслуженно был обойден вниманием. После скандала с альманахом "Метрополь", где он был одним из авторов, его лишили гражданства, он много лет прожил в Германии, в России практически не печатался. Я с Горенштейном был знаком, какое-то время дружен. Мое моральное обязательство перед ним - экранизировать "Искупление".
- О чем будет фильм?
- Это история пронзительной любви двух молодых людей в совершенно трагической ситуации. Герои - девочка-второгодница, практически еще школьница, и молодой человек, который прошел войну. Он вернулся в маленький украинский городок, чтобы найти и похоронить трупы своих родителей. Те были убиты во время войны. И убиты не немцами, а соседями. Действие картины начинается 31 декабря 1945 года. Вообще как-то так получается, что все мои фильмы вольно или невольно выстраиваются в летопись страны. Но в основном я концентрировался на XX веке, потому что считаю, что корни всех наших проблем лежат там. До тех пор, пока мы не разберемся с нашим XX веком, никаких осязаемых движений вперед ожидать не приходится.
- Разбираться с ХХ веком, как и с любым, - задача слишком глобальная и неподъемная для художника. Другое дело - тектонические сдвиги в сознании нации, изломы в человеческой душе. В этом смысле ХХ век дал искусству обильную пищу. Какие перемены, произошедшие за минувшее столетие в русском человеке, вам представляются самыми загадочными, непостижимыми, достойными художественного исследования?
- Изменениям и деформации подверглась наша ментальность. Произошла грандиозная ломка сознания. Например, как могло случиться, что люди, которые тысячи лет прожили в лоне христианства, вдруг в одночасье принялись рушить храмы, сжигать иконы? Эта душевная расхристанность русского человека и его постоянное упование на чудо, на мой взгляд, одна из загадок ХХ века.
- А Гражданская война? А сталинские репрессии, которым сегодня немалая часть российского общества находит оправдание? Это самоистребление нации поддается здравому пониманию, не несет в себе неразрешимой загадки?
- Гражданская война - самое страшное испытание в истории любой нации. В Гражданской войне гибнут наиболее сильные особи, герои с той и другой стороны. В итоге нация скудеет крупными личностями, большими талантами. Сталинские репрессии, обоснованные "обострением классовой борьбы по мере продвижения к социализму", были логическим продолжением Гражданской войны. Летом по ТВ повторяли мой старый фильм о Николае Вавилове, и мне звонили многие люди, благодарили за то, что рассказал с экрана правду. Правду не только о черной странице в нашей истории, но и о том, что Россия породила немало ярчайших людей, выдающихся личностей, которыми нация может гордиться. Вавилов был одним из таких. И вот итог: человек, который мог накормить весь мир, умер в тюрьме от голода. Это страшный урок нам. Мы ведь до сих пор склонны разбрасываться тем, что принадлежит не только нам, а всему человечеству.
"Погоня за успехом вытеснила нравственную доминанту"
- Сначала вышел ваш "Михайло Ломоносов", потом появился "Николай Вавилов". Наметилась череда картин о выдающихся людях России. У вас, я знаю, даже была идея создать телевизионную серию ЖЗЛ. И что же?
- Каждая уважающая себя страна имеет фильмы о своих великих людях. В Великобритании, кажется, не осталось ни одного деятеля истории, культуры, о котором не снято картины. И поляки это же делают. Такое внимание к выдающимся личностям, героям нации - оно во многом зависит от самосознания общества. Я снимал "Михайло Ломоносова" с подспудной мыслью, что телевидение постепенно могло бы создать свою серию ЖЗЛ. К сожалению, этого не случилось и в обозримом будущем едва ли случится.
- Потому что сегодня на такую картину никто денег не даст?
- И поэтому тоже. Но главная причина в том, что изменились приоритеты. В наши прежние времена телевидение было идеологическим инструментом, а сама идеология воплощалась в образах пламенных революционеров, великих полководцев, выдающихся деятелей науки и культуры. Ныне же доминирует не нравственный авторитет, а человек, заработавший много денег. Именно он не сходит с телеэкрана. Эта погоня за успехом, понимаемом как достижение материальных благ, она нравственную доминанту совершенно вытеснила.
"Интеллигенция практически исчезла"
- Я недавно беседовал с композитором Владимиром Дашкевичем. И он высказал мысль, что сегодняшнее опопсение всего и вся есть результат целенаправленной политики. Ведь что такое попса, по его мнению? Это игра на понижение, в том числе и на понижение самооценки. И в этом своем качестве попса нужна правителям. Продукция "Фабрики звезд" - лучшая профилактика социального протеста. Но не то же ли самое предназначение имеют мыльные телесериалы или такое кино, как "Любовь-морковь"? Вы разделяете мнение Дашкевича, что существует формируемый сверху социальный заказ на подобного рода искусство?
- Нет, я так не думаю. Но понимаю, что это удобно власти. Удобно, когда нет интеллектуального сопротивления, нет настоящего диалога. Кинули зрителям кость в виде какой-нибудь низкопробной поделки - и вот они ржут, веселятся, подумать о чем-то серьезном им уже некогда, да и не хочется. Это признак социальной пассивности.
- Она, по-вашему, сознательно культивируется в российском обществе?
- Это, к сожалению, происходит сегодня во всем мире, и Россия тут не является исключением. Публика структурировалась. Тех, кто составлял аудиторию "Соляриса", "Июльского дождя", да хотя бы и моего "Холодного лета...", стало меньше.
- Вы это чем объясняете?
- Тем, что раньше у нас была интеллигенция, а теперь она практически исчезла. И, кажется, я понимаю, почему это произошло. Интеллигенция, с моей точки зрения, - это явление, возникающее в тоталитарном обществе. А в свободном обществе существуют интеллектуалы-индивидуумы, которым нет нужды объединяться. Зачем создавать некую корпорацию интеллектуалов, если голос каждого из них так или иначе может быть услышан. В советские времена на это нельзя было рассчитывать. Поэтому существовала интеллигенция - достаточно широкий пласт людей, которые занимали очередь за свежим номером "Нового мира", передавали из рук в руки и зачитывали до дыр "Мастера и Маргариту", ломились на спектакли Товстоногова, Любимова, Эфроса... Не читать, не смотреть этого в кругу интеллигенции считалось неприличным. Фильмы Хуциева и Тарковского, спектакли "Современника" и Таганки, романы Трифонова и Распутина - это были своего рода пароли, по которым люди, обладавшие умом и совестью, опознавали "своих". А потом пришла свобода. И подготовившая ее приход интеллигенция стала мало-помалу исчезать. Сегодня она почти исчезла. Многие ее представители не нашли себя в новой реальности, люмпенизировались, влились в другую социальную среду. Кто-то коммерциализировался, кто-то пополнил собой чиновничью касту. А кто-то просто покинул страну, нашел применение своим мозгам в другом месте и прекрасно себя чувствует. Наши соотечественники-интеллектуалы завоевали на Западе прочные позиции. И прежде всего в науке. В России же наука потеряла былые позиции. Как и те, кто когда-то ее представлял. Но это ненормально. В стране должны быть люди, чей голос для общества звучит как камертон. К сожалению, таких людей почти не осталось, а влияние тех, немногих, кто мог бы служить моральным авторитетом, сведено до минимума.
"Идет колоссальное наступление поп-культуры"
- В 70-80-е годы вы поставили более 30 спектаклей для телевидения. Телетеатр был особым жанром, в котором в ту пору блистали Анатолий Эфрос, Петр Фоменко, Валерий Фокин, Галина Волчек, Михаил Козаков... Почему сегодня телетеатр невозможен?
- Одна из первых причин заключается в том, о чем мы с вами уже говорили: узок слой потребителей этого искусства. А во-вторых, это была эстетика, рожденная бедностью, отсюда проистекала и режиссерская изобретательность. За отсутствием кинематографических возможностей я ставил "Пиквикский клуб" в рисованных выгородках а-ля Ховард. То есть мы не скрывали театральную условность постановки - наоборот, подчеркивали ее. Да, это был особый жанр, со своей эстетикой и со своими задачами. Что такое телетеатр? Это актер крупным планом. Кино имеет второй план, третий, пятый, десятый... А телетеатр позволял максимально приблизить к зрителю личность актера, давал возможность ощутить масштаб этой личности. И наивысшим достижением тут, на мой взгляд, была работа Бориса Бабочкина в телеспектакле Павла Резникова "Плотницкие рассказы" по одноименной повести Василия Белова.
- Если эта эстетика шла во многом от нашей бедности, почему же и на сытом Западе телетеатром не пренебрегали?
- А вот потому же. Потому что в спектаклях телетеатра все было сконцентрировано на человеке. Просматривалась его судьба, его темперамент, его счастье, его несчастье, было видно, что он любит и что ненавидит. Лучшие американские, английские режиссеры ставили в телевизионном театре, например, Орсон Уэллс - "Носорогов" Ионеску. А потом это искусство умерло. Повсюду, не только в России.
- У вас есть тому объяснение?
- Оно достаточно простое. Ну например: в 60-е годы у нас поэзия собирала стадионы, ныне же, ну-ка, попробуйте наполнить "Лужники" любителями стихов. Что-то в мире изменилось. Идет колоссальное наступление поп-культуры. Наступление, которое нивелировало многое. Это не только наши проблемы, это проблемы всего мира. Во времена Лапина (председателя Гостелерадио. - В.В.), который по сей день считается мракобесом, симфонические концерты по телевидению были нормальным явлением. А сегодня на федеральных каналах классическую музыку вы не услышите, это напрочь исключено. С одной стороны, телевидение стало как бы ближе к народу, к его потребностям, вкусам. А с другой - это игра чрезвычайно опасная. У нас семьдесят лет не было на экране насилия, кровавых разборок, лагерных бараков с уголовниками. Теперь же - в щедром изобилии. Но если смерть становится предметом шоу-бизнеса, то она перестает быть смертью, перестает пугать, люди к ней привыкают, а привыкнув, черствеют, теряют способность к сочувствию. Это душевное очерствение имеет опаснейшие последствия: то, что стало нормой на экране, постепенно становится нормой в жизни. Привычка выяснять отношения с помощью ножа, кулака, пистолета - она уже выработана. Когда я снимал на натуре "Живи и помни", я многого насмотрелся. До сих пор не могу оклематься от атмосферы несчастья, ненависти, агрессии, в которой вырастают деревенские пацаны. Почти все они после армии устремляются в города, где пополняют собой люмпенизированную прослойку. Мы спрашиваем: откуда берутся скинхеды? А вот оттуда - из нищеты, помноженной на привитую с детства агрессию.
"Тяга к культуре у нас сохранилась"
- Вы можете сказать, к кому сегодня адресуется культура?
- Культуры в широком понимании ныне, на мой взгляд, не существует. Культура сегментирована, и у каждого ее сегмента свой адресат. Но все сегменты так или иначе работают на мыслящих людей. Я был в Самаре, и меня поразила там одна телепередача. Ее ведет преподаватель университета. Он произносит первые строчки какого-нибудь стихотворения - берет любое, наугад, а молодые люди тянут руки, чтобы наизусть прочитать продолжение. И это не "Стихи о советском паспорте". Это иной раз Тредиаковский или поэты Серебряного века. Дело, заметьте, происходит не в столичном университете. Значит, тяга к культуре у нас сохранилась. Я приехал с "Русским бунтом" в одно из сел Оренбургской области. Оно расположено на границе с Казахстаном. Там в бывшем колхозе свой долби-кинотеатр. Я четыре часа выступал, отвечал на вопросы. И вот какой-то мальчик-казах встает и говорит: "Как вы относитесь к творчеству Ларса фон Триера?" А мне казалось, что там только степь да сайгаки.
- Вы верите в чудо преображения России?
- Очень хотел бы верить, но боюсь предаваться иллюзиям. У нас даровитый народ. Я в Америке, в университете, общался с блестящей плеядой русских филологов. Один из них - потомок Дениса Давыдова, а вырос в Чехии. Потрясающий пушкинист. Эти люди переселились в Европу, но душою и мыслями они в России. У них прекрасная русская речь. Хорошо, что это все сохранилось, но очень обидно, что это - там, а не здесь. Я верю, что существуют какие-то циклы в историческом развитии нации. Возможно, они зависят от расположения звезд, и тогда нам когда-нибудь повезет. Но надо и самим прилагать усилия. Труд у нас на Руси всегда был не то чтобы подневольным, но нежеланным. Потому что чаще всего приходилось работать не на себя, а на дядю. Вот эта ленца, агрессия, желание отобрать у более успешного - оно, к сожалению, у нас есть. Надо от этого постепенно избавляться. Ментальное преображение нации - огромная задача нашей культуры. Модернизация - это не просто технологический скачок. Это прежде всего творческое раскрепощение творческой личности.
Горячие страсти вокруг "Холодного лета"
Фильм Александра Прошкина "Холодное лето пятьдесят третьего", снятый в 1987 году в предчувствии перемен, стал одним из первых фильмов "перестроечного" кино, ввел нового героя - человека, испытавшего все трагические вызовы времени, почти сломленного, но поднявшегося в полный рост. Это фильм о надежде, о вере в человека, о перемене русской судьбы. Но такая направленность картины не входила в расчеты руководства Госкино. "Холодное лето" могло лечь на полку, если бы не тогдашний главный редактор "Московских новостей" Егор Яковлев. После заседания худсовета он забрал копию фильма, отвез в редакцию и показал журналистам. Вокруг картины поднялся ажиотаж, начались закрытые просмотры, обсуждения в узком кругу, включая КГБ и ЦК КПСС. В итоге фильм пробился на экран, стал призером нескольких фестивалей. За первый год проката его посмотрело около 64 миллионов зрителей, а 46 стран приобрели фильмокопию. Картина получила и официальное признание - в 1989 году она была удостоена Государственной премии СССР.