11 декабря - день рождения Александра Исаевича Солженицына: ему бы исполнилось 92 года.
Солженицын - редкий пример великого писателя, которому удалось пережить все главные возрасты человека. Мы знаем о его взглядах с позиции прожитых им лет. Мы знаем и о том, как он видел современную Россию, - во что верил, на что надеялся, о чем предупреждал, от чего предостерегал...
Накануне его дня рождения в Доме русского зарубежья покажут интервью Александра Исаевича французскому телевидению 1983 года. Это одно из редких его выступлений, где он подробно рассказывает о работе над "Красным Колесом", полное издание которого недавно вышло в издательстве "Время". Предлагаем отрывки из этого интервью.
- Красное Колесо - это метафора?
- Я нашел, что это наиболее точно выражает закон всех революций, в том числе и вашей французской. Когда раскручивается грандиозное, почти космическое колесо, оно захватывает в себя целый народ, и целые народы, и своих инициаторов захватывает, как ничтожные песчинки, так что те, кто начинали революцию, потом крутятся в этом вихре беспомощными и чаще всего погибают.
- Верно ли, что эта огромная работа - замысел вашей молодости и что вы начали ее писать еще до войны?
- Первый толчок к тому, чтобы написать крупное произведение, я получил десяти лет от роду: я прочел "Войну и мир" Толстого и сразу почувствовал какое-то особое тяготение к большому охвату, и в тот же год я прочел изданные у нас в Советском Союзе, по недосмотру советской цензуры, воспоминания члена Государственной Думы Шульгина, написанные отнюдь не в пользу большевиков. Очень эмоционально написанные. Я захвачен был этой книжкой. Однако по раннему возрасту эти два впечатления не соединились во мне, и тогда еще замысел не возник. Прошло затем восемь лет. Я окончил советскую школу, мне было восемнадцать лет, я отчетливо помню тот день, в ноябре 36-го года, когда вдруг этот замысел меня схватил. Это было почти пятьдесят лет назад. Тогда я решил писать вот такую крупную эпопею о нашей революции. Но за это время советское воспитание уже повернуло мои мозги, и я думал, что главная моя задача - описать октябрьский переворот. Мне казалось, что здесь корень события, главный центр его. Потом я стал отступать, потому что нельзя начинать сразу с октябрьского переворота, надо немного раньше, надо показать ход Семнадцатого года, надо показать Четырнадцатый год, войну. А несколько лет назад я понял, что все еще недостаточно готов к описанию революции, что только из войны революцию понять невозможно, надо дать читателю ход революционных идей и событий, нарастание революционного террора и революционного движения в России за более длительный период. И тогда я стал отступать от 1914 года, сперва к 1911 году, к убийству Столыпина.
<...>
- Вторая часть "Августа Четырнадцатого" посвящена почти вся убийству премьер-министра Столыпина революционером Богровым. Вы любуетесь Столыпиным, описываете его умным человеком, сильной личностью, настойчивым, твердым во взглядах. И даже говорите, что, в сущности, Столыпин был последним шансом царя. Так ли это исторически?
- Да, я глубоко уверен, что это было именно так. Столыпин (кстати, вон висит у меня портрет Столыпина, как раз за день до убийства) - выдающийся государственный деятель вообще, и по масштабам разных столетий России. А в двадцатом веке более крупного государственного деятеля у нас не было. В своей ретроспекции я ведь отступил до начала царствования Николая II, и мне пришлось невольно показать, что за первые одиннадцать лет его царствования, к 1905 году, практически так уже было много потеряно, что Россия была накануне гибели. И Столыпин сумел вытянуть Россию из этой бездны и поставить ее на прочный путь развития. Если бы Столыпин не был убит, еще несколько лет этого развития, решительно менявшего всю структуру, социальную структуру государства, не только ее экономику, - и Россию нельзя было бы свалить так легко. Я глубоко убежден, что убийство Столыпина, выстрел этот решил судьбу развития России, потому что сразу руководство попало в слабые и неумелые руки, которые не могли Россию вести правильно.
- О двух выстрелах, убивших Столыпина, вы сказали, что для русской истории они нисколько не были новы, но так много обещали для всего XX века. Можно ли считать, что это были первые пули в саму царскую династию?
- Да, я недаром назвал их первыми из екатеринбургских. Это был выстрел в Россию. Во всю нашу судьбу.
- Но вы сурово относитесь к облику Николая II. Вы его изображаете слабым, несмелым, неблагодарным к Столыпину.
- Одно могу уверенно сказать, что я не сочиняю его портрет, а очищаю от всевозможных искажений то, что было. Бывший император - довольно необычный был для меня персонаж. Я людей такого психологического склада еще не изображал. Я был вынужден проследить почти всю его жизнь, я сделал это исключительно бережно, ни одного резкого штриха, ни одного от меня резкого упрека, нельзя сравнить этот портрет с тем, как его изображала вся радикальная общественность России, которая поносила его последними словами. Я от этого всего его очистил, дал таким, каким он был, дал течение его жизни. Он был человек высоких духовных качеств, исключительно чистый человек. И он был последовательный христианин. Но - да, он не мог держать штурвал России в такие бурные времена, когда швыряет корабль.
- Но все же, Александр Исаевич, царь даже не спускается к Столыпину, когда тот ранен. Не идет к его изголовью, когда он умирает. Значит, все-таки - не человек с великим сердцем.
- Нет, не так. Он не потому не идет, что у него недоброе сердце. У него нет силы сломать огромное народное торжество, в котором участвуют сотни тысяч людей. Существует распорядок - и он как-то считает невозможным не поехать в Чернигов, не поехать в Овруч, - а как же те сотни тысяч людей, они останутся без посещения царя? Он приходит к умирающему один раз, но как раз Столыпин без сознания. А в другой раз он не приходит, потому что по распорядку не получается. Нет, не так дело просто, что царь бессердечен. Но, конечно, он не понимает всего значения совершающегося, он не понимает, что мы теряем в этот момент в Столыпине.
- Ваше описание терроризма делает "Август Четырнадцатого" очень актуальным для современного читателя. Вы посвящаете много страниц убийце Столыпина Богрову. Мне Богров кажется очень похожим на сегодняшних террористов, в частности, тем, что он подвержен экзальтации и что им манипулируют.
- Да, одна из причин актуальности "Августа", 2-го тома, - в том, что это история русского революционного террора. Не только Богров... я, если помните, там даю сперва целую вереницу террористов, и так как невозможно охватить всех террористов России, то я беру только террористок-женщин. И то уже получается страшная картина.
- Да, у вас целая глава о женщинах. Но я хочу выделить одну, она потрясающая. Это Евлалия Рогозинникова. Она запрятала 13 фунтов динамита себе в лифчик, чтобы броситься и взорвать собой крупных персон. Это мне напоминает не только японских камикадзе во время войны, но и нынешних террористов на Ближнем Востоке, которые за рулем грузовика с динамитом жертвуют при взрыве и своей собственной жизнью.
- Вот мы здесь и видим, насколько революционный террор в России имел все характерные черты сегодняшнего террора. В некотором отношении Россия прошла современный путь мира раньше на несколько десятилетий, даже на полвека. Да, дело не в одном Богрове, я хотел этой галереей террористок показать всю силу террора, его движущие идеи, его приемы, методы... И я думаю, что на этих женщинах показал. Они все были частью своей организации, их всех направляла подпольная организация и посылала на эту смерть, но сначала на убийство. А Богров - совсем особенное явление. Всех остальных террористов направляла организованная сила: иди и убей! и неважно, что будет с тобой. А Богров - его никто не направляет. Его направляет, страшно сказать, общественное мнение. Вокруг него существует как бы Поле, идеологическое поле. И в этом идеологическом поле государственный строй России считается достойным уничтожения. Столыпин считается ненавистной фигурой - за то, что он Россию оздоровляет и тем спасает. Никто не говорит Богрову: пойди убей! Он не связан практически ни с каким подпольем. Ему 24 года, и он в 24 года решает, что он, пожалуй, убьет Столыпина и повернет направление России. Это более сложный, структурно более тонкий способ манипуляции - не простого подполья, а идеологического поля, общего настроения. Но это еще страшнее, потому что, как видите, само идеологическое настроение общества может создать террор.
- Я поражен, Александр Исаевич, необычайным богатством художественной техники, которую вы применяете в "Августе Четырнадцатого". Конечно, присутствуют классический толстовский рассказ и диалог, но также - внутренний монолог, переход от третьего к первому лицу и обратно к третьему, иногда в том же абзаце, затем коллаж, газетный монтаж, мгновенные фотоснимки и проплывающая лента прошлого. Вы придаете особое значение разнообразию жанров?
- Нет, я ничего специально не придумывал, никаких новых форм, я соразмерялся только с тем, как наиболее плотно и эффективно передать материал, лежащий передо мною. Ну и, конечно, зная, что размеры повествования будут велики, я думал о читателе, читатель не должен соскучиться. У меня много повествовательных глав. Но сплошным повествованием можно утомить читателя, а кроме того - не все можно плотно передать. Поэтому кроме повествовательных глав есть у меня целый ряд других. Есть главы обзорные, где дается только сгусток события, в чистом виде, и только там я иногда разрешаю себе дать свое прямое отношение, а в повествовательных этого нет, там все занято персонажами. Затем есть киноэкранные главы, экран иногда необыкновенно нужен. Если нужно сфокусироваться, показать какую-то маленькую сценку в подробностях - то киноэкран незаменим. Но если им пользоваться много, он будет неэффективен, слишком рыхл. Газетные обзоры. Они совсем особенную роль играют. С одной стороны, они иногда очень сжато описывают многие мелкие события. А с другой стороны - очень важно, каким языком, в каких фразах и понятиях современники понимали события. Так можно передать концентрированно отношение общества к тому, что происходит.
В "Августе" главы сравнительно длинные, а вот в "Марте", когда начинается революция и события идут по часам, по минутам, - там у меня главы коротенькие, маленькие, и вся работа в стыке глав. Глава - следующая ее сбивает - следующая эту сбивает, вот так, моментально. И стык глав сам по себе работает, это как бы четвертое измерение, это еще новое восприятие. Позже еще будет встречаться Календарь Революции. Это очень короткое перечисление некоторых событий между Узлами. Но сам выбор этих событий и как они сформулированы - могут помочь услышать, как бьют большие часы истории. Маятник революции.
- Меня не удивляет, что вы произнесли слова "кино" и "экран". Нельзя не поразиться кинематографической технике, которую вы используете в ткани вашей прозы. Я думаю прежде всего об убийстве Столыпина в киевском театре. Вы описываете это убийство так, точно 5-6 кинокамер стоят в разных местах театра - и мы каждый раз получаем картину, несколько отличную от предыдущей.
- У меня действительно к кинематографу, к киноискусству есть пристрастие. Я написал два сценария для кино - "Знают истину танки" и "Тунеядец". В Узлах я применяю экран, но мне этого мало. Действительно, сцену каждую я стараюсь видеть в движении, в расположении, в подробностях предметов и одежды, и что-то из этого видения сказывается в повествовательной главе, само попадает.
- Вы хотели бы сами быть кинорежиссером, постановщиком ваших работ?
- Теперь об этом поздно говорить, у меня жизненных задач до смерти и больше... мне уже не оторваться от этого повествования. Но мои произведения в самом деле подходят для того, чтобы перерабатывать их в фильмы, показывать на экране.