Мы живем в уникальное время, когда "работают" не один, а все романы Достоевского
"...Когда Достоевский был раненый и убитый ножом на посту, /Солдаты его отнесли в лазарет, чтоб спасти там его красоту. / Там хирург самогон пил из горлышка и все резал пилой и ножом / При свете коптилки семнадцать часов, а потом лишь упал, поражен. / А на следующий день под заутреню из центра приходит приказ: / Вы немедля присвойте Героя звезду тому гаду, что гения спас. / Так пускай все враги надрываются - ведь назавтра мы снова в строю, / А вы - те, кто не верует в силу культуры, послушайте песню мою".
Русский городской романс под гармонь о нелегкой судьбе Достоевского - так называют песню Бориса Гребенщикова, которую знаменитый рок-музыкант исполняет столь нежно и проникновенно, как пели только усталые, уцелевшие бойцы в послевоенных электричках. Раненый и убитый, но спасенный и живой - этот образ великого писателя, стоящего на посту родной культуры, как стоят верные своему долгу солдаты, пробивает сердце.
"Человек есть тайна..."
...Я не раз пыталась разгадать его жизнь. Мне - почти наяву - виделась сумрачная холодная комната мизерного немецкого отеля у вокзала, где однажды он упал в припадке; никогда нельзя было знать заранее, в каком месте застанет его болезнь, от которой мучительно болела голова, пропадала память, тоской сжимало сердце. В один из таких дней, едва оправившись от приступа судорог, он записал в черновой тетради идею нового сочинения - о старом и больном писателе, который "впал в отупение способностей и затем в нищету", а после, таясь от всех, вдруг сочинил превосходный роман. А потом это случилось в действительности - на пороге своего пятидесятилетия Достоевский, испытывая тяжелейшую, унизительную нужду и превозмогая опасное нездоровье, задумал и колоссальным напряжением сил написал роман, ставший одной из вершин мировой литературы, "Бесы". Роман, в котором автор не только подвел итог роковым увлечениям молодости, но и высказал нечто в высшей степени важное о самом существе литературной профессии, о той немыслимой цене, которую платил писатель за свое дело.
Жестокое наказание, которому, по воле российского монарха Николая I, подвергся Достоевский за публичное чтение письма Белинского к Гоголю, помимо прямой исправительной цели, имело вид некоего изощренного надругательства над судьбой молодого писателя. Будто кто-то долго и пристально следил за ним, выведывал его жизненные планы, проникал в честолюбивые замыслы, угадывал литературные мечтания и человеческие надежды, а затем, зло посмеявшись, все отнял в одночасье.
В молодости он жаждал свободы в самом широком смысле этого слова - а был лишен ее в самом узком. Он пожертвовал всем во имя литературного призвания - а у него насильно отняли право писать. Добровольно отказался от обеспеченного офицерского поприща в престижном столичном департаменте - а взамен получил солдатчину в сибирском захолустье. С шестнадцати лет тяготился военной муштрой и предполагал, что навсегда расстался с "фрунтом", - а попал на военную каторгу в линейный батальон. Успел привыкнуть к независимой жизни - а был приговорен к ежеминутному, и днем и ночью, в течение четырех лет, пребыванию в казарме, в "насильственном этом коммунизме". Хотел иметь единомышленников и друзей - а очутился среди бритых голов и клейменых лиц. В юности он написал: "Человек есть тайна"; в зрелости, исходя из горького своего опыта, чуть-чуть уточнил блистательный афоризм: "Человек есть существо ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение".
Литераторство как профессия, образ жизни и особый способ познания имело, однако, то преимущество, что в момент самого искреннего страдания и невыносимой боли где-то на обочине сознания всегда теплилось Нечто, живое и обостренно внимательное. "Оно" слушало и смотрело, запоминало и откладывало про запас те впечатления, которые могли казаться сейчас глубоким, невыразимым горем или, напротив, сумасшедшей, неописуемой радостью. Проходило сколько-то времени - год или двадцать лет - и невыразимое жаждало быть выраженным, неописуемое - нуждалось в подробнейшем описании.
Великое пятикнижие
Летучие наброски: "Муж убил жену; но видел девятилетний сын. Скрыли труп в подполье..." или "Американская дуэль двух гимназистов за Льва Толстого...", претерпев множество метаморфоз, преображались в романы "великого пятикнижия", произведения о неизлечимых язвах российской жизни. Как ему удавалось - на пространстве романов с уголовным сюжетом, с героями, социально ничтожными, деклассированными, малообразованными, пребывающими вне круга российской элиты своего времени, провинциалами Скотопригоньевска или петербургскими маргиналами - поставить коренные, вековечные вопросы, ни один из которых не устарел за минувшее столетие?
Достоевский ошеломляет и озадачивает. "Поражает его способность - не гонясь за космическими масштабами и людскими массами "Войны и мира", взять ничтожно-ограниченный жизненный материал - жизнь нескольких человек в течение нескольких дней - и создать огромного значения и мощи книгу", - писал, перечитав "Преступление и наказание" в Марфинской шарашке, Солженицын-зэк в 1947 году.
Но еще в начале ХХ века сложилась мощная интеллектуальная традиция - судить о России ушедшего, XIX столетия через призму творческого опыта Достоевского. Опыт, накопленный в новом столетии, лишь укрепил традицию. Никуда не деться от того факта, что магический кристалл Достоевского и до сих пор остается наиболее надежным, наиболее точным инструментом познания и понимания того, что случилось с Россией после Достоевского и того, что может случиться с ней в будущем.
Напомню: в 1921 году московский журнал "Печать и революция", призванный отражать успехи культурной жизни победившего пролетариата, опубликовал статью видного критика В.Ф. Переверзева, посвященную столетию со дня рождения Достоевского и ставшую впоследствии классикой литературной критики.
Всё сбылось по Достоевскому - таков был общий пафос статьи, имевшей провоцирующее название "Достоевский и революция". "Столетний юбилей Достоевского, - писал автор статьи, - нам приходится встречать в момент великого революционного сдвига, в момент катастрофического разрушения старого мира и постройки нового... Достоевский - все еще современный писатель; современность еще не изжила тех проблем, которые решаются в творчестве этого писателя. Говорить о Достоевском для нас все еще значит говорить о самых больных и глубоких вопросах нашей текущей жизни".
Сегодня, спустя девяносто лет, мы вновь можем лишь подтвердить глубокую правоту этих слов. Пережив в очередной раз "катастрофическое разрушение отжившего старого мира и постройку нового", мы въехали в новое тысячелетие с той же тяжелой рефлексией о прошлом и с той же надеждой, о которой писал Достоевский: "Люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле".
Призраки смуты и хаоса
Сама действительность назойливо напоминает о тех далеких двадцатых годах: кружатся, то отдаляясь, то приближаясь, призраки смуты и хаоса, то и дело жизнь съеживается до размеров политической борьбы, вновь огромное большинство народа озабочено проблемой выживания, вновь в недрах общественного сознания брезжит идея сильной руки, уже однажды увенчавшаяся зловещим торжеством.
Отравленные, наркотизированные политикой, страстно и болезненно воспринимая все перипетии драмы выбора неведомых дорог, мы снова находим у Достоевского самих себя, ищущих спасения то в буйстве мятежа, то в гордыне подполья, блуждающих между вечными PRO et CONTRA проклятых вопросов, мятущихся между лагерем радикалов и лагерем мракобесов.
Нашему тревожному времени для самопознания и самоопределения вновь нужна школа Достоевского: "спасенный и живой", он помогает сохранить ясность мышления и спокойную уверенность в обстановке политической смуты, правильно реагировать на все общественные перемены, не пьянея от их размаха, не впадая в панику от их катастрофических срывов. Школа Достоевского безошибочно помогает понять: кто есть кто на политическом горизонте.
Откуда такое доверие, такой пиетет? Почему автор нескольких романов стал отгадчиком будущего своей страны? Видимо, потому, что Достоевский - не только потрясающий русский романист, сочинитель с мировой известностью. Достоевский - национальный философ России; в этом смысл его тайны и в этом причина его неизбывной актуальности для России и российской жизни.
Вершинным творениям Достоевского присуще необыкновенное свойство: продолжая оставаться "вечными", они вдруг, на каких-то крутых виражах истории, вновь оказываются остро злободневными - и новая реальность будто иллюстрирует страницы его романов. История России после Достоевского воспринимается порой как периоды созвучий тем или иным его гениальным романам.
Казалось, только что российское общество, пройдя через все фазы навязанной ему социальной утопии, познав самые страшные последствия смутного времени, выкарабкалось из трагической ситуации "Бесов" - романа о дьявольском соблазне переделать мир, о бесовской одержимости силами зла и разрушения. Казалось, что политическая бесовщина, иезуитский тезис "цель оправдывает средства" настолько дискредитированы, настолько опорочены - публично, всесветно - что им не может найтись места в новой политической реальности. Но нас, только что переживших опыт политического экзорцизма, опыт изгнания бесов из общественной жизни, будто взрывной волной отбросило назад, в контекст другого романа Достоевского - к событиям "Преступления и наказания".
Новые богатые, новые бедные...
...Треснули основы общества от вакханалии перемен. Замутилось море. Стерлись и исчезли границы добра и зла... Так ощущал время Достоевский, когда увидел, что России угрожает "бес национального богатства", несущий вражду и всеобщую озлобленность. Во времена Достоевского Россия впервые переживала масштабные либеральные реформы. Жажда наживы, оголтелое накопление собственности отравляли кровь; сорвавшаяся с цепи алчность, принимавшая злокачественные криминальные формы, порождала и новых богатых, и новых бедных. Сегодняшнему читателю не составит труда понять, с какими реалиями рифмуются страшные картины повсеместного обнищания, преступности, проституции, морального падения, изображенные в "Преступлении и наказании". Честный читатель должен будет сказать себе: трагическая судьба бедняков Мармеладовых сыграла решающую роль в окончательном созревании преступного замысла Раскольникова; горестный удел девяти десятых человечества, нравственно растоптанных и социально обездоленных, ежедневно питали бунт Родиона Романовича. И вот он, этот бунтарь, снова готов сказать: "Все... законодатели и установители человечества, начиная с древнейших... все до единого были преступники..." - и оправдать собственное преступление.
Но ведь с того момента, когда человек разрешит себе "кровь по совести", и начинается дьяволов водевиль бунта. Значит, опять нашему обществу, огромная часть которого живет бедно и трудно, предстоит испытать трагические коллизии романа "Бесы" - с новыми политическими бесами и усовершенствованными технологиями их воспроизводства. "Лучше бы "Бесов" не было", - твердили китайские коммунисты времен "культурной революции"; "формулой ненависти" назвал этот разоблачительный императив Ю.Ф. Карякин. И вот уже наши собственные "отцы приватизации", перекрашенные большевики, не стесняются громко на весь мир признаваться в своей патологической, "почти физической" ненависти к Достоевскому, к желанию "разорвать его на куски". (И разорвали бы, если б им дали.)
Ни радикалы, ни либералы, ни консерваторы конца ХХ века не могли понять, почему после героев, инфицированных микробом бунта и смуты, Достоевский вывел на сцену молодого героя, зараженного "ротшильдовской идеей". Нашему современнику, однако, признание Аркадия Долгорукого из романа "Подросток" ("Моя идея - это стать Ротшильдом, стать так же богатым, как Ротшильд") вряд ли покажется фантастическим или безумным. Не такие ли и подобные им признания слышатся отовсюду?
Жизнь будто бы начиталась Достоевского, само время будто бы ставит эксперимент, проверяя еще один роман великого русского писателя. Миллион (а то и миллиард) фигурирует сегодня как единица измерения общественного идеала; стремление любыми средствами стать богатым и сверхбогатым внушается сегодня едва ли не через все телеканалы нашим подросткам. "Новый русский", или "новый богатый", рисуется как герой нашего времени, как "положительно прекрасное лицо"; чем больше за ним криминала, тем больше он герой; к нему устремлено внимание телекамер; ему отводит первые страницы бумажный глянец; от него, сырьевого магната, "финансового гения" (в сравнении с которым ученый, художник, военный всего лишь единица электората), ждут спасения России.
Идея миллиона как символ новой веры, опровергнутая и отвергнутая Достоевским, сорвалась с цепи и выскочила на улицу; и теперь уже не только персонажи романа "Подросток", а всё российское общество на своей шкуре узнаёт, чего стоят его национальные традиции, его культурные и духовные ценности - ввиду соблазна очень больших, внезапных и, как правило, грязных денег. Впрочем, мир дикого капитала и разгул страстей вокруг денежных мешков, выражаясь и буквально и фигурально, хорошо знаком читателю Достоевского и по роману "Идиот".
Символ веры
Мы живем в уникальное время, когда "работают" не один, а все романы Достоевского. Поразительно, что это время сопряжено в России с тотальным сомнением и тотальным скепсисом.
157 лет тому назад, выйдя из Омского острога, Достоевский писал: "Я - дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных".
Подобное признание мог бы сделать сейчас едва ли не каждый русский, ибо все мы - дети неверия и сомнения куда в большей степени, чем писатель Достоевский; за словами же: каких страшных мучений стоила эта жажда верить - встает вся история России последнего столетия. Всего через поколение страна была захвачена в духовный плен; однако каторга и ссылка должны были уже лечить не от неверия, а от веры и жажды верить. Какая страшная связь между судьбой страны и судьбой ее национального писателя!
Сознанием народа как будто уже не владеют тоталитарные догмы - в российской жизни нет ныне Великого инквизитора, нет чуда, нет тайны, нет авторитета, но нет по-настоящему и Христа. Спаситель, с его проповедью любви, добра, а главное, нестяжания, будто мешает договориться разным силам современного общества. "Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь", - говорит у Достоевского Инквизитор. И, как мы помним, Христос Достоевского молчит и молча целует девяностолетнего старца в монашеской рясе.
Разгадка самой главной достоевской темы - о Христе и Инквизиторе - как и загадка русской истории по Достоевскому - содержится в самой Поэме. Пленник-Христос молча уходит во тьму средневекового города; кажется, Инквизитор оставил за собой последнее слово. Но единственный слушатель поэмы Алеша не хочет признать моральную победу за Инквизитором. Пленник молчит, а Алеша говорит. Смысл истории, таким образом, состоит не в том, что она уже произошла и ничто новое невозможно, а в том, что история жива, она развивается, и к ней применимо творческое отношение.
Инквизиторы и комбинаторы
Россия, существуя несколько столетий как великая держава, обязана была иметь общую руководящую мысль, национальную идею. В постсоветской реальности, на фоне большого разочарования той коварной демократией, которая пыталась предложить свои ценности, но сама же дискредитировала их, страна оказалась в идеологическом вакууме. Если во времена старой российской государственности Церковь по многим критериям могла считаться духовным стержнем государства, то сейчас государство чаще всего использует ее как нарядную, богатую декорацию.
Условно говоря, Пленника больше не берут в плен, не говорят ему сакраментальных слов: "Уходи и не мешай нам". Он сам нарушает молчание и может теперь говорить все, что угодно; но слова его мало весят, ибо носят почти ритуальный характер. Драматическая тяжесть такого излома в историческом сценарии выходит за рамки "Поэмы о Великом инквизиторе" - подобный поворот темы Достоевским, по-видимому, не предусматривался. Наше время добавило новую ноту в трагическую симфонию о России, написанную Достоевским. Со всей жестокостью оно обнажило и другую страшную правду, на которую только намекал Достоевский: всё позволено не только тогда, когда Бога нет; но и тогда, когда Он как бы есть - в испоганенной, закрытой для покаяния душе преступника, навещающего храм Божий и до, и после злодейской акции, чтобы положить на алтарь свою тридцатку...
Кризис свободы, жизнь на обломках вавилонской башни... Инквизитор, загнавший Христа в тюрьму, затем отпускает Его, провожая словами: "Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда!" Наше время добавило к этой сцене всего один нюанс: двери темницы, из которой ушел Пленник, открыты настежь, запоров нет, дверь скрипит и болтается на холодном сквозном ветру.
Свой символ веры Достоевский выразил когда-то пронзительными словами: "Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной". Нескольким поколениям соотечественников тоталитарная власть пыталась математически доказать, что Христос вне истины. Такой урок не проходит бесследно. Ныне граждане России поставлены в ситуацию тяжелейшего духовного выбора: тосковать о былом "порядке", проклиная дряблую, несытую, несправедливую свободу, или пытаться обрести для себя Бога и Родину, имея в душе одну лишь неутоленную жажду правды и справедливости.
Достоевский надеялся, что даже и эта правда будет услышана.
"Позовите серые зипуны и спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, и они скажут вам правду, и мы все в первый раз, может быть, услышим настоящую правду", - писал он. Ныне "серые зипуны" говорят словами Алеши Карамазова, уличая богатую верхушку общества в "самом простом желании власти, земных грязных благ". Реплика Алеши: "Они и в Бога не веруют, может быть" - потрясает правдой сегодняшнего дня. Российская элита - это, метафорически говоря, не грозный, могущественный страж, перед которым падают ниц покоренные народы. На наших глазах происходит дробление образа, и мы наблюдаем его фрагментарное, осколочное, почти фантомное бытие. Карликовые, мизерабельные, к тому же страшно жадные до "земных грязных благ" маленькие инквизиторы, превратившиеся в великих комбинаторов, громко враждуют друг с другом, предлагая уставшему народу считать свои разборки политической жизнью.
На посту у России
И опять вопрос, прямо из Достоевского: что же лучше для простого человека - сильный, могучий Инквизитор, которому подчиняются безусловно и беспрекословно, или много мелких бесов, которые, быть может, в своей совокупности обладают не меньшей разрушительной силой? Альтернатива для бедных и слабых... Выбор между Рублевкой и Кущевкой...
Все последнее двадцатилетие Россия была похожа на огромную газету, в которой страна брала интервью у самой себя: какой ей быть, каким путем идти, каким идеалам следовать. Казалось, она хочет устроиться и без Инквизитора, и без Христа, но с их грубой имитацией, с их дурной и безвкусной подделкой. Множественность карикатурных состояний - зеркало духовной смуты, в котором пребывало русское общество, лишенное идеологии, национальной идеи и общей социальной цели. Российское общество пережило сильнейшее искушение - поддаться карикатуре, поверить в искажение как в истину.
Достоевский верил, что Россия одолеет и такую беду.
Всю жизнь он мучительно думал, какое особенное слово скажет Россия миру; ибо полагал, что это будет совсем новое, небывалое слово человеческого единения. Но ему самому и суждено было стать этим новым, бесподобным словом. Его сокрушительную правду о человеке, его грозные предвидения о судьбах мира, его проникающие в сердцевину души прозрения о будущем человечества услышали, кажется, везде, на всех континентах. Ему суждено было стать культурным символом своей страны, смысловой рифмой к слову "Россия". И теперь России остается одно - протереть глаза, открыть сердце, увидеть и услышать своего бессмертного и бессменного постового.
Досье "РГ"
Людмила Сараскина - российский литературовед, критик. Специалист в области творчества Ф.М. Достоевского и А.И. Солженицына, русской литературы XIX-XXI веков. Окончила филологический факультет Кировоградского педагогического института и аспирантуру Московского государственного педагогического института. Доктор филологических наук. Член Международного общества Ф.М. Достоевского. Член правления Российского общества Ф.М. Достоевского. Член редакционного совета альманаха "Достоевский и мировая культура", член редколлегии ежегодника "Достоевский и современность". Член Союза писателей России и Союза писателей Москвы. С 2001 года - ведущий научный сотрудник Государственного института искусствознания. Входит в состав жюри литературной премии Александра Солженицына с 1997 года. Автор 16 книг, около 400 научных и публицистических статей, редактор многих сборников статей. Лауреат литературных премий "Большая книга", "Ясная Поляна", "Книга года".