Мы с Евгением Белоглазовым, помощником Ч. В. С., коротали время в гостиной в ожидании хозяина. Уже смеркалось, но зажигать свет почему-то не хотелось. Сама атмосфера в просторной комнате как-то не располагала к яркому свету, в ней было нечто мемориальное: у камина стоял большой портрет статной и спокойной, доброжелательной женщины. Возле него - цветы в напольной вазе. Там и здесь из раннего осеннего повечерья это же округлое женское лицо возникало на фотокарточках всевозможных калибров... Не надо было спрашивать, кто это: она ушла так недавно.
Мы переговаривались вполголоса, когда я обратил внимание, что в гостиную вошел третий. Тоже как бы размытый полумраком, даже плотная трикотажная толстовка из тех, которые любят русские интеллигенты и большие начальники на покое, не скрывала, как невероятно худ этот человек. Я действительно не сразу понял, кто это тихим, мягким шагом подошел и стал в комнате третьим: у больших начальников на дачах нередко проживают и разные дальние родственники. И только когда он вплотную приблизился к овальному столу, за которым сидели мы с Евгением, и взялся за высокую спинку стула, я догадался, кто это.
По необычайно ясному и яркому, прямому-таки толстовскому пронзительному взгляду из-под кустистых седых бровей.
Черномырдин.
Все мы помним этот взгляд: он иногда останавливал то, что казалось бы, остановить было уже невозможно.
В рукописи книги, с которой я приехал к нему, есть такой эпизод. Черномырдин мчится по ночной Оренбургской степи к своему только что отстроенному газоперерабатывающему заводу, а над заводом вздымается зловещее зарево. Взрыв. Пожар.
Представляете, как тогда этот новоиспеченный, едва ли не тридцатилетний, толком пока не "обстрелянный" директор - еще и при отсутствии мобильных телефонов - должен был вглядываться в этот огненный смерч на дальнем горизонте.
А ведь смерч начала девяностых был еще страшнее и всеобъемлющее.
...В его книге есть несколько фотографий, где Ч. В. С. идет в одной шеренге с Алексеем Николаевичем Косыгиным и что-то на ходу поясняет ему. Карточки сделаны на этом же заводе, с которого, по существу, начиналась отечественная газопереработка, и у Черномырдина в руке неизменный противогаз. Косыгин - он в драповом пальто и в знаменитой своей каракулевой шапке- разумеется, без противогаза. А вот Черномырдин, одетый в совершенно непротокольную осеннюю куртенку, неизменно с ним. И противогаз этот, совершенно очевидно, если не приведи Господь, что случится, не для того, чтобы спасаться, а для того, чтобы - спасать.
Что тоже может быть метафорой: он так и останется в памяти страны как спасатель из девяностых.
Или политический сталкер.
Кстати, на этих снимках практически юный еще Черномырдин выглядит гораздо старше своих лет. Напряжение, в том числе и напряжение ответственности, одновременно и прибавляет годы, и, увы, укорачивает их...
Я приехал, чтобы согласовать редакторские правки. Он принимал их спокойно. В конце делового разговора спросил:
- Как ты думаешь, нигде тут нет сведения счетов? Я бы этого не хотел...
Я чистосердечно ответил:
- Нет, нету. Книга очень доброжелательная и, по-моему, искренняя.
- Ну, что ж...
И он надолго задумался, подперев жестко обозначившуюся скулу некогда сильной, а теперь скорбно выхудавшей рукой.
Он имел право говорить мне "ты": по тем же некогда властным коридорам, по которым в свое, весьма непродолжительное, время довелось пошагать и мне, он ходил на несколько лет раньше меня.
В общем-то, уже можно было и подниматься. Теперь уже с беспощадной очевидностью видно было, что перед нами тяжело больной человек. И я даже несколько раз предложил:
- Может, мы пойдем, Виктор Степанович? Вам, наверное, пора отдохнуть...
- Не торопись! - не меняя позы, после длительной паузы раздельно произнес он.
Не торопись. Мне показалось, ему действительно не хотелось уходить в ту сумеречную немоту, из которой он так осторожно перед нами появился. Проявился.
И разговор пошел в другую сторону: несмотря на то, что многие годы мы с ним жили на совершенно разных этажах, у нас оказалось немало общих знакомых и даже друзей.
Вспомнили о них. Вспомнили и о больших начальниках, тем более что некоторые из них были у нас одни и те же. Вспомнили и о далеком. Я спросил его о Косыгине.
Оказывается, в один из приездов Алексей Николаевич строго вопрошал у шагавшего рядом Черномырдина:
- А ты вообще-то знакомился с западным опытом газопереработки? Бывал на заводах Америки, Канады?
Черномырдин молчал.
- Бывал? - еще строже взглянул на будущего премьера суровый действующий премьер.
Ч. В. С. еще несокрушимее уставился в союзки своих ботинок. Косыгин сурово обернулся к шедшему сзади за плечом легендарному министру нефтегазопереработки С. А. Оруджеву.
-А-ф-фармляется! - нашёлся тот.
Косыгин скупо улыбнулся. Он, конечно, понял все: Ч. В. С. ещё вообще ни в какую "заграницу" не выезжал. Рассказывая нам, он так вкусно воспроизвел это лукавое кавказско-азербайджанское "а-ф-фармляется", что мы с Евгением невольно рассмеялись. Засмеялся и Виктор Степанович. И лицо его сразу преобразилось, болезнь на мгновение исчезла с него.
Я предложил вставить этот кусочек в книгу, и предложение тоже было принято.
Теперь уж точно пора и честь знать, уходить. Я уже было приподнялся, но Ч. В. С. взыскательно спросил:
- У нас какое число?
- Первое октября, - быстрее меня сообразил Евгений.
- То-то же. Мне сказали, что сегодня вашему издательству "Художественная литература" восемьдесят лет...
- Да, - подтвердил я. И напомнил, как когда-то, в самые тяжкие девяностые, Ч. В. С. помог "Воскресенью", в котором я тогда работал, издать полного, двадцатишеститомного Пушкина.
- И что? - все так же сурово... -Так, что ли, и разойдемся?
И он нажал принесенную с собой кнопочку.
Я-то считал, что это кнопка-напоминание о приеме лекарств, но пришла сестра-хозяйка в белоснежном чепце.
- Принеси! - велел ей Виктор Степанович. - И не забудь капусту.
Ему принесли бокал красного вина, а нам с Евгением, сами понимаете, что.
Среди нехитрой снеди на столе действительно появилась и квашеная капуста.
- Попробуй, - пододвинул ее ко мне Ч. В. С., - по моему рецепту сделана. Только сегодня открыли бочонок.
Я сказал, что и у нас в издательстве это дежурное и самое популярное блюдо.
Капуста была отменной. Кислое прекрасно сочеталось с горьким. Ч. В. С. велел включить свет.
- Ну, что же: с восьмидесятилетием! Передай привет коллективу. Выйдет сигнальный экземпляр, зовите. Приеду.
И он приподнял бокал. Мы негромко чокнулись. Ч. В. С. сделал вид, что тоже пригубил.
Нам же пригубливать было не по чину. Эх, горькая. Как горькая печаль.
Помянули и Валентину Федоровну.
И пил солдат из медной кружки вино с печалью пополам.
После Евгений Васильевич куда-то на минуту отлучился, а Ч. В. С. решил проводить меня до улицы. Мы осторожно спускались по ступенькам в холл, и я чуть приобнял его:
- Не стоит на улицу, Виктор Степанович...
Он ответил мне, как будто разговаривал сам с собой:
- Мне сегодня откачивали жидкость из лёгких...
И недоговорил, но я и так все понял - не первый год замужем.
Мы потихоньку обнялись в холле и в холле же простились. Как выяснилось, навсегда. 3 ноября Ч. В. С. не стало.
И пил солдат из медной кружки вино с печалью пополам.
...Я обратил внимание, что на одном из пристенков гостиной стояла маленькая и очень старая пишущая машинка. На таких я сам когда-то стучал в районных редакциях. Во время нашей почти двухчасовой беседы все порывался спросить у него, что же это за машинка, чья, для чего, да так и не собрался.
И первую книгу воспоминаний, неформальное, человечное вступительное слово к которой написал еще один премьер, сегодняшний, Виктор Степанович также посвятил своей супруге, которую пережил так ненадолго.