"Память похожа на фары машины, которые освещают ночью то дерево, то сторожку, то человека. Люди (особенно писатели), рассказывающие стройно и подробно свою жизнь, обычно заполняют свои пробелы догадками: трудно отличить, где кончаются подлинные воспоминания, где начинается роман". Эти строки из книги воспоминаний Ильи Григорьевича Эренбурга "Люди, годы, жизнь" приходят на ум всякий раз, когда приступаю к чтению мемуаров или вглядываюсь в телеэкран, где все чаще появляются "люди вспоминающие", которые в отличие от "людей играющих" далеко не так простодушны.
Мемуары - это всегда рассказ о самом себе, даже если речь идет о смене эпох и вех и в повествование вплетаются судьбы десятков и даже сотен людей. Вольно или невольно автор становится вровень с тем, кого он описывает, и отблеск величия, масштаба описываемого героя, бросает свой возвышенный свет на того, кто решил рассказать о минувшем. Здесь может не быть особого умысла, просто это закон жанра. Но самое главное все же в ином. Воспоминания, написанные для того, чтобы их прочли тысячи, а то и миллионы читателей, всегда попытка найти оборвавшуюся связь между прошлым и будущим, попытка самооправдания, светская исповедь, автор которой все же рассчитывает на индульгенцию. Не после смерти, но при жизни. Хотя бы потому, что выжил в кровавой мясорубке ХХ столетия, где бы ни родился: в России, Германии, Японии или в Америке. Вопрос о том, почему тебя не убили при Сталине, или при Гитлере, или при Муссолини, или при каком-то другом душегубе и тиране, - один из важнейших для любого мемуариста минувшего века. Да и для сегодняшних авторов воспоминаний можно сформулировать нечто подобное, пусть и не столь кровавое. От степени искренности ответа зависит степень доверия читателя. ХХ век, как, впрочем и другие столетия, просто с предельной мерой открытости, подталкивал либо к сделке со временем, либо к смерти, третьего не дано. И именно потому так важен ответ на этот самый что ни на есть распроклятый вопрос. Можно, конечно, найти лукавый и одновременно иррациональный ответ, как это сделал Эренбург, заметивший, что "бывают времена, когда судьба человека напоминает не разыгранную по всем правилам шахматную партию, но лотерею". На самом деле большинство отыскивает и отстаивает свой собственный компромисс с эпохой, и лишь немногие отвергают его героическим жестом, за который приходится платить страданием или смертью.
Воспоминания - это, бесспорно, документ, отражающий время, но это, конечно же, лирический документ времени. Причем не столько того, о котором вспоминают, сколько того, в котором пишут. Ведь у каждого из нас существует своя "размолвка с прошлым", которая кажется нам необходимой, чтобы оправдать настоящее или себя в настоящем и будущем. И практически каждый, кто берется за перо для того, чтобы погрузиться в собственное прошлое, преследует какие-то свои, глубоко личные и одному ему ведомые цели. Не все, понятно, доходят до того, чтобы при жизни печатать свои дневники (которые, подчас, и пишут для публикации), но все же во всех промежуточных и просто итогах заключена своего рода игра с читателем и самим собой, увлекательность которой зависит от масштаба личности играющего. А многие просто не рискуют писать мемуары, опасаясь не читателей, но самих себя. Впрочем, очная ставка с самим собой в автобиографиях вовсе не обязательна, она подвластна лишь избранным. Как любил повторять Талейран, язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли.
Понятно, что у всех правил есть исключения. Тем более в литературе, где каждый сам устанавливает для себя свои законы. "Детство. Отрочество. Юность" Л. Н. Толстого и "Окаянные дни" И. А. Бунина можно зачислить по разряду воспоминаний, но это совсем иной тип творчества, чем бесчисленные воспоминания об этих двух гениях русской литературы.
14 января нынешнего года исполнилось 120 лет со дня рождения Ильи Эренбурга. Он был отмечен, как и положено, рядом статей о жизненном пути одного из самых загадочных писателей советской эпохи, котрый превратил слово "оттепель" в символ десятилетия, за что и был обруган Н. С. Хрущевым. Среди этих публикаций были в высшей степени интересные размышления Бенедикта Сарнова, который много лет занимается творчеством Эренбурга. Они-то, пожалуй, и подвигли меня на то, чтобы в очередной раз перечитать его биографическую прозу. Впрочем, взять с полки эти четыре книги воспоминаний заставило и желание сравнить свои впечатления тридцатилетней почти давности, когда я в последний раз раскрывал эти тома, с сегодняшним восприятием текстов советского классика. И с тем, что пишут и публикуют сегодня.
"Люди, годы, жизнь" и по сей день покоряют культурой и масштабом мышления автора. В них нет художественной пластичности поздней автобиографической прозы Валентина Катаева или Константина Паустовского, но мир Эренбурга много шире и всеохватнее. Я не знаю, с какой машиной можно сравнить автора "Необычайных похождений Хулио Хуренито", но мощность ее фар вызывает чувство безмерного уважения, если не восторга. Боюсь, что сейчас таких машин уже не делают. Его жизнь, в которой и по сей день немало умолчаний, заменила ему не только законченное среднее, но и высшее, и послевузовское образование, и все последующие научные степени и звания. Эти воспоминания по качеству осмысления увиденного и пережитого ставят их автора вровень с лучшими европейскими писателями ХХ века, которые в отличие от подавляющего большинства советских литераторов, не были замкнуты в железные объятия большевистской власти. Лотерея лотереей, но, для того, чтобы так остро и глубоко, как Эренбург, почувствовать ХХ век в его трагических противоречиях, нужно было обладать незаурядной интуицией, философским складом ума и подлинным литературным даром. И некой авантюристической жилкой, которая не только позволяла ввязываться в кровавые конфликты эпохи, но и выходить из них без видимого урона. Именно без видимого, потому что о душевных драмах и потерях автора не сможет узнать даже самый внимательный читатель. Искренность Эренбурга - это скорее литературный прием, которым он владеет мастерски, но это не значит, что автор собирается открыться читателю, как покойник паталогоанатому.
Когда-то в середине 80-х годов прошлого века Александр Борщаговский, выступая в Союзе пистателей СССР, сказал, что вся советская литература, даже в лучших и высших ее образцах, по существу "очеловечивала разбой". Для Ильи Эренбурга, который был одним из лучших, и к тому же всемирно известных публицистов советской эпохи, это не было тайной. Но он, как и многие европейские интеллигенты времен великой битвы с фашизмом, был настоящим левым художником, плененным коммунистической утопией. Это был сознательный выбор, сделанный в отрочестве и сохранившийся до старости. Он и поныне вызывает уважение. У Эренбурга были свои отношения с вечностью, но у времени он был точно в плену.
"Люди, годы, жизнь" - книга масштабная и необычайно познавательная, но в силу самой судьбы и личности автора - оставляющая горечь недосказанности. Как написала о своих воспоминаниях, Лени Рифеншталь, выдающаяся немецкая кинематографистка, очарованная фашизмом: "Нерадостная получилась книга".