"Девятнадцатый век, - говорил Б.Л. Пастернак в конце 1950-х, - кажется теперь далеким, как высокогорный и недоступный ледник. Но ледник определяет режим рек в долине и отзванивает свою службу в каждой капле родника..."
Тихой ночью, поздним летом,
Как на небе звезды рдеют,
Как под сумрачным их светом
Нивы дремлющие зреют...
Усыпительно-безмолвны,
Как блестят в тиши ночной
Золотистые их волны,
Убеленные луной...
Федор Тютчев
23 июля 1849 года
Июльский вечер. После знойного дня оживилась деревенская улица. И мне не хочется уходить в душный дом. Откуда-то музыка доносится, и женский голос поет грустно, а что - не разобрать. Так раньше, в далеком детстве, доносилась до нашего двора музыка с танцев, и мы, дети, слушали ее, играя в сумерках. Набегавшись, мостились тесно на лавочке у сарая, играли в "колечко" или рассказывали друг другу страшные истории, привезенные из пионерлагеря.
Дядя Толя возился с мотороллером у сарая. Дядя Саша, полив огород, сворачивал шланг. Моя бабушка собирала белье, и в сумерках казалось, что белье само плавно покидает веревку и укладывается в таз.
За воротами, по улице, шли с танцев взрослые ребята и девушки; их светлые платья и белые рубашки мелькали в щелках забора.
Старик Степанов, устроившись у открытого окна со "Спидолой", блаженно крутил колесико настройки, искал любимую мелодию.
Не слышны в саду даже шорохи,
Все здесь замерло до утра.
Если б знали вы, как мне дороги
Подмосковные вечера...
Нам казалось, что не может быть большей поэзии, чем эта, сопровождавшая нас с младенчества, песня. Такая простая и ясная для взрослых, для нас она была полна глубокой тайны. И если бы нам сказали, что стихотворение "Подмосковные вечера" написал не Михаил Львович Матусовский, а Фет или Тютчев, мы бы поверили. Музыка Соловьева-Седого обнимала нас каким-то старинным счастьем. Когда слышалось "Речка движется и не движется, // Вся из лунного серебра...", то мы затихали, будто нам разрешили украдкой заглянуть в райский сад.
Первоклашка Маринка вскидывала голову к небу: "Ой, звезда!.." Это Полярная глядела на нас своим материнским оком. Девочки переглядывались и вздыхали, мальчишки сопели. Все о чем-то думали, глядя в небо. Потом каждый выбирал себе звезду:
- Чур, вон та, желтенькая, моя!
- Какая?.. Ха! Это нечестно! Я давно на ней живу!
- Ой, девочки, а моя звездочка летит!
- Эх ты - "звездочка"! Это же спутник!..
Все, что мы узнали о звездах потом, во взрослой жизни, - это почти ничего в сравнении с тем, что открывалось нам летними вечерами. Было ощущение всей Земли - как родного двора. Было чувство любви, льющейся с неба.
Рядом с нами, на скамейке, лежала старая книга, выпавшая из пионерской макулатуры. Старая, с ветхими уголками. Там стихи поэта Апухтина. Эта фамилия нас смешит. Апухтин! - будто кто-то чихнул. Стихи нас совершенно не интересуют, и книжку забирает себе десятиклассница Надя. Она рассеянно бродит по двору, то открывает книжку, то закрывает.
...И, напрягая слух,
в безмолвии ночном
Чего-то ждали мы
от этой тихой ночи.
Звон колокольчика
нам чудился порой,
Пугал нас лай собак,
тревожил листьев шорох...
О, сколько нежности
и жалости немой,
Не тратя лишних слов,
читали мы во взорах!
И сколько, сколько раз,
сквозь сумрак новых лет,
Светиться будет мне
тот уголок уютный,
И ночи тишина,
и яркий лампы свет,
И сердца чуткого
обман ежеминутный!
Потихоньку наши ряды таяли. Через открытые окна доносилось "Марина, домой!", "Миша, ну сколько тебя звать!..", "Дима, где ты? Ночь на дворе..."
И так было обидно уходить. Казалось: вот уйду и пропущу самое главное, то, чего уже не будет утром. Однажды я остался один во дворе. Лягушка выпрыгнула из темноты мне под ноги и ужасно меня напугала. Окна в доме гасли одно за другим, а я все сидел, подобрав ноги, на скамейке, прижавшись спиной к теплым еще доскам сарая. Осыпались рядом, в кустах, переспелые ягоды малины.
...- Я тебя зову, а ты не отзываешься.
Это дедушка пошел искать меня, а я уже спал, свернувшись на скамейке.