Российская газета: Дали Руст снимает о вас фильм как о счастливой женщине.
Марина Тарковская: Ну я обычная "советская" женщина. Только не в идеологическом смысле, а в бытовом. Работа - магазин - очередь - дом - семья, которую нужно кормить - замороженный оковалок мяса, из которого надо сварить "эль бульончик", как говорила моя коллега испанка Селестина Маринеро.
Я всегда старалась сохранить семью. И когда возникали какие-то сильные эмоции, я знала, что прежде всего я должна думать о семье. Это было для меня самым главным.
РГ: Чем вас заинтересовала работа с Дали?
Тарковская: Ее личностью режиссера. Дали - человек самодостаточный, тонкий, образованный, любящий литературу и кино. И при этом с крестьянскими руками. Едва появляется, сразу все начинает приводить в порядок. Она выросла на земле. Не "асфальтовый человек" - это мой личный термин для обозначения тех, кто вырос без природы, знает ее только по городским клочкам, и в силу этого очень ограничен. А мы с Андреем в детстве ходили по этой земле босиком. И для меня человек, любящий землю и природу, как правило, становится "своим".
Дали - очень глубокий человек, настоящий, требовательный к себе и другим профессионал. Но работать с ней легко. Я просто живу с ней в одном пространстве, а она делает фильм.
Мы знакомы 12 лет, и за эти годы я ни разу не заметила в ней мещанского оттенка. Помните было такое понятие, сейчас оно уходит из обихода. Внешние его проявления безобидны, недаром фикус оправдали и он теперь есть в каждом доме и офисе. А вот внутренние - узость мышления и сопровождающая ее чрезвычайная внутренняя напыщенность, обидчивость, надутость - актуальны. А в Дали этого совсем нет. Если я плохо себя чувствую и не могу что-то сделать, я прошу ее, и она поможет без всякой обиды и недовольств.
РГ: Вы видели ее работы?
Тарковская: Да, ее фильм "Надежда" - пронзительная картина, о женщине, одиночестве, кошках, скрашивающих его. Дали - мастер делать что-то из ничего. Из обыденной, бедной, нищей нашей жизни. В жизни ее героев нет ничего героического. Но сколько гуманности в ее взгляде на человека!
РГ: Вы сейчас работает над новой книгой?
Тарковская: Да, заканчиваю книгу "Тарковские в Москве". В ней немного краеведения вокруг адресов, по которым жили мои родители и Андрей. Сначала мы задумали альбом, но потом решили включить и стихи отца, связанные с местами проживания, и биографические материалы. Мне не так просто было написать часть, связанную с последними годами жизни Андрея в Москве. Когда он оставил первую семью и ушел ко второй жене, я долго не могла смириться с этим и не появлялась в его доме. И только папина фраза "Жен у Андрея может быть сколько угодно, а брат у тебя один", переменила мое отношение к происшедшему. Но все равно их жизнь с Ларисой в Первом мосфильмовском переулке (теперь - улица Пырьева) осталась для меня во многом закрытой. Но тут мне помогли его недавно изданные дневники. По ним можно воссоздать и время, и места, и трагедию отъезда. Я до сих пор считаю это его решение катастрофой. Ведь оно закончилось смертью.
РГ: Разве эмиграция причина его смерти?
Тарковская: И это в том числе. Я думаю, что прав был Жан Поль Сартр, который в своем эссе, посвященном "Иванову детству", писал о поколении "гордых и суровых первопроходцев", на жизни которых отразилась война. Андрея убила война. Мы очень тяжело пережили военные годы, да и кто в России пережил их легко (в Сибири на Енисее, например, пекли и ели хлеб из рыбы). Андрей после войны переболел туберкулезом. Мне как-то хороший врач сказал, что и у меня есть следы неразвившегося туберкулеза. Это поколенческое - последствия военного детства и ослабленности голодом.
РГ: Иногда кажется, что в "Зеркале" отразились не только ваши семейные сюжеты, но и осевые личные сюжеты XX века. Чего стоит все заполнившее собою ожидание главной героини, что любимый вернется...
Тарковская: Мне кажется, семью моих родителей разрушило советское время. Точнее, тот невыносимый быт, на который оно их обрекло. Две комнаты по 10 квадратных метров, двое детей, муж-поэт работает ночью, днем ему надо спать, а тут как раз проснулись дети... Творчество как монашество требует всего человека - целиком. Я это на себе испытала, когда писала "Осколки зеркала". Своим сказала: или я сижу и работаю, или варю вам борщ? Среди ночи вставала, чтобы что-то записать. А папа не мемуары писал - стихи. Мой сын, Михаил Тарковский, сейчас известный как прозаик, тоже начинал как поэт. Он говорил, что поэзия требует постоянной работы. Он писал стихи, живя и работая в тайге. А у папы, представьте, сколько было раздражителей вокруг. Плюс недовольная жена, которой надо с двумя маленькими детьми идти на рынок за молоком, топить печку... А у Антонины Александровны, его будущей второй жены, прелестной женщины (мама потом с ней подружилась), в доме уже подросшая дочь, богемная компания в гостях, шутки, светскость. Есть женщины, похожие на наживку. Они дают заглотнуть себя так глубоко, что расстаться с ними невозможно. Такими были, мне кажется, третья жена папы и вторая Андрея.
А мама была совсем не такой: "Полюбил другую? Иди к ней. Вот чемодан". Потом бежала за ним на вокзал. Не нашла. Но уговаривать остаться, найдя, не стала бы. Просто хотела его еще раз увидеть.
РГ: Теперь для вас стала родной Таруса?
Тарковская: Ну поначалу мы долго не могли забыть Никитино, деревню в глухих лесах Костромской области, где мы прожили 10 счастливых лет. Таруса-то все-таки город. Но за эти годы привыкли. Мы живем на Тридоновой горке, здесь жил француз Тридон - аптекарь, лекарь, охотник и любимец местных помещиков. Они построили любимцу розовый дом с колоннами в стиле ампир, который органы разрушили за диссидентство его потомков. А здание аптечки осталась, это наш домик. Ну а вообще Таруса - "русский Барбизон", как сказал Константин Паустовский. Я, кстати, видела его один раз у папы на Коровьем Валу, где он жил, уйдя от Тони. Паустовский был молчаливым и сдержанным той привлекательной сдержанностью, которая обычно говорит о глубине натуры. Столь молчаливым, хотя и по другой причине, я помню только Васю Шукшина, которому было важно не столько показать себя, сколько погрузиться в наблюдение.
В Тарусе и сейчас живут уникальные люди. Художник Ирина Старженецкая этим летом украсила наружной мозаикой храм Петра и Павла, ее муж - скульптор Анатолий Комелин воздвиг белокаменный алтарь.
Когда-то Таруса оказалась на знаменитом "101 км" и это привело сюда немало освобожденной из лагерей интеллигенции. Между Тарусой и Парижем живет ее почетный гражданин Эдуард Штейнберг, его не менее знаменитый отец Аркадий Штейнберг поселился здесь как раз по выходе из заключения.
Этим летом в городе появился памятник генералу Ефремову. На присланном ему Ставкой в окружение самолете генерал отправил раненых и знамена. А сам остался в окружении и застрелился. Таруса - его родина, и ему здесь решили поставить памятник. Скульптору Александру Казачку приснился сон, в котором сам генерал сказал ему: делай по последней фотографии. А на фотографии 1942-го он в ушанке, замотанный шарфом. Скульптор попросил отсрочки и сделал все, как сказал ему во сне генерал...
Таруса славится не только теми, кто там отдыхает, но и необычными судьбами и характерами живущих там постоянно художников-живописцев, скульпторов, литераторов.
Вот такая замечательная "точка на географическолй карте".