В ЦДХ, сразу налево за стеклянными входными дверями и входной рамкой охраны, в нижнем полуподвальном зале, который теперь считается "первым", расположилась выставка Ивана Лубенникова. Живописца, скульптора и монументалиста. Того самого, на чьем счету - оформление трех станций метро в Москве (новый выход на "Маяковской", "Сретенский бульвар", "Славянский бульвар") и одной в Париже ("Мадлен").
60-летие Лубенников отметил выставкой и выпуском двухтомника, в одну часть которого вошли фотографии, интервью, воспоминания о архитектурных работах, статьи о живописи, а в другую - его проза.
Посреди зала - приют художника и обитель музы. Обитель смахивает одновременно на конструкции строителей и детскую площадку. От строителей - высокие лестницы и помост. На нем, правда, вместо инструментов - кровать. От детской площадки - качели и свисающие кольца. Приглядевшись, обнаруживаешь, что одно кольцо - лавровый венок, другое - терновый венец. А рядом на качелях - девушка в белом платье, подвижная и улыбчивая. Оказалось - муза.
Материализация музы способна навести на мысли либо о мистике, либо о театре. Многофункциональный приют-обитель оборачивается идеальной декорацией, которая не противопоставляет себя зрителю, а, напротив, манит внутрь, гостеприимно приглашая расположиться-осмотреться… Так, не успев оглянуться, обнаруживаешь себя в пространстве артистической игры, где все вроде понарошку, и музы, и тернии, и строительные леса, но все и всерьез. Из огромного зала, под потолком которого извиваются серебристые короба воздуховодов, Лубенников почти играючи создал территорию дома-театра, где диалог не навязывается, но предполагается.
Среди действующих лиц, естественно, персонажи картин. Причем развеска вдоль правой стены сделана так, что зритель оказывается лицом к лицу с героями Лубенникова. Более того, кажется, что они реагируют на ваш взгляд. Испуганно пригибается девушка, переодевающаяся в гогеновских зарослях пальм и застигнутая врасплох чужим взглядом ("Но нудиссимо", 1999). Наивно-кокетливо оборачивается провинциалка в ажурных чулочках с круглым девичьим зеркальцем, в котором отражаются чьи-то мужественные усы ("Провинциалка", 1985). В упор смотрит субтильный дядя в рубашке в розовую полоску с чашкой кофе на коленях. Несмотря на розовую полоску и отнюдь не шварцнеггеровское сложение, он явно не из тех, кто отступает перед опасностью или смущается незнакомцев. Фингал под глазом, шрам на щеке и перевязанная кисть сообщают об этом весьма красноречиво ("Мужчина", 2011).
Как и полагается на сцене, герои скорее типажи, чем индивидуальности. Но увиденные точно, с юмором, и с симпатией. Мир Лубенникова (в котором, к слову сказать, преобладает женское население) чувственен, ироничен, добр. Он какой-то целостный, в нем отпадение человека от природы еще не свершилось. Дело даже не в том, что художник со вкусом, толком, расстановкой выписывает и синицу на дождевой бочке, и бабочку, и свет на досках дровяного сарая ("Дрова", 1998). Природный мир вполне драматичен: чего стоит черный дракончик-аксолотль, запущенный в аквариум с мелкими красно-синими рыбешками ("Аксолотль", 2010). Но драму в домашнем аквариуме Лубенников смягчает иронической отсылкой к Матиссу. Наоборот, картина "Помни о смерти" (2004) выглядит, на первый взгляд, торжеством жизни. Сексапильная девчонка в белом платочке, поставив бидон с ягодами, спит под холмом, поднимающимся к высокому горизонту. Образ сна-смерти проступает неявно, в тревожной темноте фона, в недостижимости горизонта. Лубенников умеет соединить оба эти полюса: восхитительное любование жизнью ("Жизнь продолжается…" (2011)), какой бы комичной, нежной, наивной или несправедливой она ни казалась, и память о неизбежном. Они у него связаны без истерики и надрыва.
Но, кстати, вот эти вещи, которые с театральной сценой трудно совмещаются, художник убрал за "кулисы". Кулисами, точнее ширмой, он отгородил "внутреннее" пространство. Здесь как раз и "Помни о смерти", и портреты близких, и спрятанный в угловом пространстве портрет скульптора Анатолия Комелина. Его чеканный профиль Лубенников написал так, словно хотел померяться силами с итальянцами времен кватроченто.
Итак, есть действующие лица, есть сцена и кулисы. И есть автор - собственной персоной. Он сидит в обители музы и читает "Книгу для чтения". "Книгу для чтения" написал тоже он. Это не воспоминания, не рассказы, не исповедь и не автобиография. Она похожа на картину, которую можно начинать рассматривать с любого места, пока фрагменты не сложатся в единую композицию. Это многофигурная композиция. В ней живут истории шофера-сибиряка Димы и талантливого художника и киномеханика Виктора Шнайдера из-под Оренбурга, европейской авантюристки и итальянских коллекционеров… В эту композицию вплетена история художника, его родителей и семьи, истории переездов, встреч и расставаний… Больше всего это похоже на коллективный портрет, в котором нет второстепенных персонажей. Или - роман воспитания. Из тех, что были популярны в эпоху гетевского Вильгельма Мейстера. Впрочем, у Лубенникова роман воспитания получился документальным. Отлично скомпонованный, по-мужски лаконичный и пронизанный ветрами странствий, в меру назидательный. Как и выставка, которая, к слову, называется "Цена свободы", "Книга для чтения" о неизбежности выбора. И о том, что лучше этот выбор делать самим и осознанно.