Перед пресс-показом фильма "Жила-была одна баба" в "РГ" Андрей Смирнов сказал: "Представляя картину и уходя со сцены, режиссеру принято говорить: "Приятного просмотра!" Но здесь я этого обещать не могу".
В этой картине через судьбу простой крестьянки показана жизнь русской деревни начала ХХ века: ее быт, воссозданный дотошно, в мельчайших деталях, русско-германская и гражданская война и, наконец, трагическое тамбовское восстание, с которым долго не могли справиться большевики и которое получило у них название "антоновщина".
Фильм глубокий и сложный. У таких фильмов обычно трудная судьба. Но режиссер категорически не соглашается с тем, что это "кино не для всех". Об этом и о многом другом мы говорили на состоявшемся после просмотра "Деловом завтраке". Одним из зрителей картины и участников встречи была Наталья Дмитриевна Солженицына. Тема тамбовского восстания и судьбы его участников глубоко волновали Александра Исаевича. В середине 60-х и в начале 70-х годов он ездил на Тамбовщину, чтобы разыскать и расспросить оставшихся в живых свидетелей этой народной трагедии.
Российская газета: Вопрос, который неизбежно возникает: что вы хотели этим фильмом сказать? Ведь фильм не только о тамбовском восстании, но о судьбе России в целом?
Андрей Смирнов: Мой товарищ, замечательный режиссер Роман Балаян, сказал: слушай, куда тебя несет? Сначала мы привыкли к тому, что было плохо при царе, потом произошла революция, советская власть что-то нам дала. Есть другая точка зрения: была Святая Русь, царь-мученик, всё было прекрасно, но пришли жиды и масоны и всё испортили. А у тебя получается, что и раньше было плохо, а потом стало еще хуже.
Наталья Солженицына: Как художник, вы имеете право на это. Конечно, была и такая деревня, и эти бабы битые и поротые... Это всё было. Но не только это. И не всюду, не вся деревня жила, как бунинская. А потом всё накрыла революция.
Смирнов: Цифры убийственные! 83 процента российского населения перед Февральской революцией составляло крестьянское сословие.
| |
| Видео: Сергей Минабутдинов |
Но это только официальные цифры переписи. Ведь те, кто числился рабочим на Путиловском заводе, не работали там круглый год. Круглый год работал только суперквалифицированный токарь. А большая часть работали до мая, приходил Егорий, и - нужно пахать. Сезонные рабочие уходили в село и снова становились мужиками. В сентябре собрали картошку, обмолотили зерно, на Покров - свадьбы и праздники отгуляли. И к ноябрю опять на заводе. Таким образом получается, что чуть ли не 90 процентов населения России были крестьяне.
В школе нас учили: "Триумфальное шествие советской власти". Но что это за триумф? 25 октября 1917 года происходит переворот. А уже 9 ноября из Питера уходят первые продотряды. Вооруженные рабочие идут за хлебом, потому что в городе начинается голод. При этом по справедливости надо отметить, что проблемы с продовольствием для армии были уже у царского правительства. Твердые цены на хлеб пытались ввести еще при Николае II. Естественно, мужики стали прятать хлеб.
Временное правительство организовало министерство труда и министерство продовольствия, и уже в апреле 1917 года ходила шутка, что не стало ни труда, ни продовольствия. У Временного правительства были такие же трудности, и оно тоже пыталось установить твердые цены на хлеб. Не получилось. Но расстреливать за сданную мелкую картошку - это, конечно, могли придумать только большевики. Продотряды и были "триумфальным шествием советской власти".
Сейчас издали прекрасную книжку "ЧК и деревня". Февраль 1918 года... Только по шести губерниям, которые контролировал Совнарком, 418 вооруженных выступлений крестьян. Это значит, деревня с самого начала восприняла советскую власть как грабеж. И так было от Бреста до Камчатки, без исключений. Просто тамбовское восстание было самым заметным - с ним долго не могли справиться. Но были и Ярославль, Ижевск, Воткинск, Петелино, откуда родом писатель Борис Можаев. Пока не сломали хребет крестьянству, ничего не могли сделать.
РГ: Всё равно непонятно: почему победили красные?
Смирнов: Я вам скажу почему. Если не считать китайского императора Цинь Шихуанди, большевики - единственный случай в мировой истории, когда террор с первого дня их власти стал единственным политическим средством разговора с народом. Ленин ненавидел два главных российских сословия: крестьянство и духовенство. Помните его фразу, что "чем больше мы расстреляем попов, тем лучше". В результате 300 тысяч одних только убитых священников!
Поражает патологическая ненависть Ленина к крестьянству и попам. Слова господина Ульянова о том, что Октябрьский переворот направлен против помещиков и капиталистов - пустой звук, потому что в процентном отношении ни помещики, ни капиталисты, ни дворянство, ни армия не пострадали так, как два класса - духовенство и крестьянство. А это и была Россия. На каком фундаменте выросла российская ментальность, великая русская литература XIX века, колоссальный взрыв культуры, который сегодня мы называем Серебряным веком? Соединение крестьянского образа жизни и взгляда на жизнь с православным воспитанием. Плоха или хороша православная церковь, но ничего другого не было. Она держала народ в узде религиозных представлений.
Солженицына: Кто распят, кто утоплен... С октября 1917-го по 1922 год новая власть убила 300 тысяч священников. 300 тысяч душ мужского пола. Священников, дьяконов, пономарей... И как! Убивали на глазах у паствы. Но если какой-нибудь батюшка спасался, не говоря уже о епископе, то потом ему тайно служили всю жизнь. Многие верующие женщины стали тайными монахинями и служили своим священникам до гробовой доски. Такие же вот бабы из вашего фильма. Читайте, сейчас об этом много издано.
Смирнов: Да, таких случаев было очень много.
Солженицына: Вы спрашиваете: почему победили? Потому, что у нас не было Термидора, как во Франции. Там тоже сперва победили якобинцы. Но потом был Термидор. Печальная истина, и не только для России, заключается в том, что историю пишут победители. Подлинную историю у нас вырубили топором. Что сделали большевики? Они писали свою историю ХХ века и делали это неглупо, с помощью своих трубадуров, иногда весьма талантливых советских писателей. Кто-то писал из угодничества, а кто и искренне. Они сообща написали историю, где революция предстает славной и романтичной, в обличье голодного сироты Мальчиша-Кибальчиша, который бесстрашно пошел против толстых буржуинов. Это и есть якобы гражданская война, бедные пошли против богатых. Но это ложь. Тем не менее эта ложь и сегодня бытует всюду. Своим фильмом вы ее рушите.
"Все события истории никогда полностью не понимаются в раскале современных им страстей - а только на большом отстоянии охладительного времени. Долго не хотели услышать и признать того, что кричало голосами погибающих: что крестьяне трудового края, ради которых будто бы и делалась революция, - доведенные именно ею до крайности притеснения и унижения, - восстали против нее!" Это слова Александра Исаевича. Как вы думаете, по какому поводу они сказаны? Кажется, нет сомнений - о Тамбовском восстании. Но нет, сказаны они в 1993 году, когда перед возвращением на родину после 20-летнего изгнания мы прощались с Европой. Его попросили поехать в Вандею, где в ту осень открывали памятник жертвам и героям Вандейского восстания, впервые во французской истории. Но там и сегодня нет согласия насчет Вандеи. И хотя Солженицына обожают во Франции, но левая общественность освистала его за эту поездку. Тем не менее он поехал. Вот кусочек из его Вандейской речи:
"Две трети века назад, еще мальчиком, с восхищением читал я в книгах о мужественном и отчаянном Вандейском восстании, но никогда бы не могло мне и пригрезиться, что в старости доведется мне честь самому открывать памятник героям и жертвам того восстания".
И в конце: "И вот, открывая сегодня памятник вашей героической Вандее, я испытываю двоение взгляда: я мысленно вижу и те памятники, которые когда-нибудь поднимутся в России, как знаки нашего русского сопротивления накату зверского коммунизма".
Это он ваш фильм видел оком каким-то. Конечно, фильм не только о сопротивлении, и все же это - памятник, отметина, что мы вовсе не рабы. Вы постарались максимально нагрузить зрителя правдой, всякой и разной. А вывод делать предоставили ему самому.
РГ: Наталья Дмитриевна, известно, что Александр Исаевич тоже глубоко интересовался историей тамбовского восстания. Расскажите, как это происходило?
Солженицына: Он начинал писать "Красное колесо" с Тамбовских глав, надеясь, что доведет повествование до 1922 года. Но эти главы остались художественно недоработанными, а главное - он не докатил "Красное Колесо" до 22-го года. Но все его первые устремления были в Тамбов.
Он ездил туда дважды. В 1965 году ему помог Борис Можаев. Александр Исаевич был уже в опале, уже начались публичные выступления против него. Можаев поехал на Тамбовщину от "Литгазеты", якобы для инспекции, а Солженицын с ним в качестве "корреспондента". Об этой поездке он так вспоминал: "В июне 1965-го сели мы в Рязани на поезд и поехали через Мичуринск-Тамбов балашовской линией - тою самой, где Тухачевский в 1921-м на бронелетучке пошныривал... Сошли на станции Ржакса, тоже историческая, тут что ни дом - то свидетель. И поехали попутной машиной на Каменку; на каждом перепутке впивай глазом, везде что-нибудь да происходило. Въехали и в желанную Каменку... Так, безделицы, мол, ради, поговорили со стариками о прошлом времени - по-омнят... Сами мы не называем Плужникова (гражданского вождя тамбовского крестьянства), но так разговор подстроили - они нам и Плужникова назвали. "А где ж он жил?" - "А во-он, внизу, у самой Савалы, кирпичный дом стоит"... А уж на следующий увал кверху и за село - вон там, на высотке, в лесу, Плужников в землянке прятался после разгрома... Инспекция наша по колхозу длилась два дня, а прогулки нас не лишишь, - за это время узнали и историю отца Михаила Молчанова, зарубленного красными на своем же крыльце, вот тут, и даже - нашли еще живого старичка, Семёна Панюшкина, бывшего здесь волостного писаря... А мы с Борисом еще поехали от Ржаксы к востоку, в гущу повстанческого края - на две Панды, Караваино, Калугино, Трескино; где автобус попадался, где пешком переходили. (Тамбов затем мне показал: пойду в областной архив, попрошу старых земских газет, фамилию мою доложили начальнику - за главные годы запретил мне выдавать. Они уже тогда все на меня были оскалены. А уж партархив стоит в городе как крепость - туда проникнуть и не помышляй.)"
В 1968 году один из друзей Александра Исаевича нашел в селе Иноковка Марию Михайловну Токмакову, по мужу Косякину, сестру Петра Токмакова, которого так и не поймали, и никто не знает, что с ним было. Токмаков был вторым человеком рядом с Антоновым в военном руководстве тамбовского восстания. Серьезный мужик. И вдруг оказалось, что Брыксин, замечательный человек, с которым Александр Исаевич сидел на шарашке, прототип одного из героев "В круге первом", - родом из того же села, что и Токмаковы. В 1972 году они с Александром Исаевичем поехали туда. Это было за год до выхода "Архипелага ГУЛАГ".
Впечатления об этой поездке Александр Исаевич коротко, пунктирно, мелким почерком записал на отдельных листочках и вклеил в "Дневник Романа".
Глубокое погружение
Российская газета: Давно на экраны не выходил фильм такой эпической мощи. Как долго вы его снимали?
Андрей Смирнов: Я очень долго погружался в материал. Сценарий писал много лет. Мой перерыв в качестве режиссера составил почти тридцать лет. Последний кадр снял осенью 1979 года, когда мне было уже под сорок лет, у меня было трое детей. Надоело с цензурой воевать. Писал пьесы, сценарии, по которым поставлено три картины, но в основном зарабатывал как артист. В это время писался этот сценарий, почти десять лет. Замысел возник в 1987 году. Я городской человек, и мне надо было почувствовать эту фактуру, поездить по Тамбовской губернии, поговорить со стариками. В 2004 году был закончен сценарий, три года ушло на поиски денег. В конце 2007 года собралась группа, началась подготовка к съемкам. Снимали часть лета 2008 года, но потом пошли дожди, и шли целую неделю. В фильме снимаются знаменитые артисты, у них время расписано по часам. Поэтому пришлось снимать не только зимой 2009 года, но и летом ехать и доснимать. Итого, два лета и зима, больше двух лет.
К счастью, это единственная картина в моей жизни, когда надо мной никто не стоял, цензуры не было, что хотел, то и делал. Ведь в советское время нас загоняли как лошадей - три месяца на монтаж и всё, хоть ты лопни. Три с половиной - уже половина постановочных у тебя вычитали. Годар фильм снимал 20 дней, но в монтажной сидел девять месяцев, то же самое позволял себе Бергман.
РГ: Когда вы поставили точку?
Смирнов: В Праге делали перезапись и сводили звук. Андрон Кончаловский сказал мне: если хочешь качественный звук, поезжай или в Лондон, или в Прагу. Представьте: аренда кинофабрики, полеты в Прагу, гостиница и наше содержание, - всё это стоило в полтора раза дешевле, чем если бы я это делал на "Мосфильме". Дешевле ездить за границу, чем делать дома. В Праге в конце апреля закончили перезапись, потом цветокоррекция... Сейчас существуют замечательные компьютерные технологии, позволяющие многие ошибки во время съемки исправить. Это заняло еще месяц. В мае была поставлена точка.
РГ: Каким образом вы добивались от актеров этого потрясающего народного языка, который уже стал диалектным?
Смирнов: Во-первых, это язык деревенских героев Ивана Бунина. Сейчас телевизор сравнял народную речь, и от Архангельска до Одессы она звучит примерно одинаково. Однако бабки в Тамбове и сейчас говорят: "чаво", "табе". На самом деле это огромный языковой ареал, он начинается на юге Калужской и Рязанской губерний и спускается вниз - Орловская, Липецкая, Тамбовская, частично Пензенская. Дальше начинается уже новороссийский диалект - Ростов, Кубань, там больше украинизмов. Бунин - мой любимый писатель, я всю жизнь его читаю, поэтому эта речь всегда во мне звучит.
Во-вторых, в Тамбовской губернии нет района, в котором я бы не побывал. Разговаривал с бабками в деревнях.
Кроме того, в фильме вы постоянно слышите фольклорные импровизации. Мне помогала Оля Юкечева, замечательная артистка из ансамбля Дмитрия Покровского. Это мои старые друзья. Они до сих пор ездят в фольклорные экспедиции. Оля в фильме не только поет, она - музыкальный продюсер картины, все песенные номера - ее работа. И она же проделала гигантскую работу как диалектолог. Работала с актерами, учила их говорить народным языком. Исполнитель одной из главных ролей, актер Алексей Серебряков сказал: "Мне по-английски было легче сниматься, чем здесь". Как странно: по-английски говорить легче, чем на родном языке!
Кино не для всех?
РГ: И все-таки не было соблазна подумать о массовом зрителе? Например, "Белорусский вокзал" - образцовый фильм для широкого зрителя. Его можно смотреть каждый год. "Жила-была одна баба..." каждый год смотреть не будешь. Но ведь существуют некие законы, которые предполагают делать фильм так, чтобы он имел массовый зрительский успех.
Смирнов: Я был свидетелем того, как всесильный советский министр кино Ермаш упрекнул Тарковского, что он делает, "кино для яйцеголовых". Тогда у нас не принято было говорить: "элитарное кино". Андрей не задумываясь ответил: давайте посчитаем, только не за год, а за двадцать, у кого больше зрителей у Гайдая или у меня? Вот вам мой ответ.
РГ: Одна из премьер фильма состоялась в Тамбове. Где еще вы его показывали?
Смирнов: Первый показ состоялся на фестивале в Выборге, перед закрытием и вне конкурса. Потом я показал его на фестивале в Монреале. Смотрели прекрасно, но я все-таки думаю, что этот фильм не для западной публики. Для них это история о том, как одни папуасы режут других. Впрочем, и в России полно людей, которые говорят: зачем это нужно? Тем не менее во время показа фильма на социальном фестивале "Московская премьера", организованном московским правительством, народу было немыслимое количество, сидели в проходах. Я боялся, что если случится пожар, оттуда невозможно будет выбраться. К моему удивлению, зрители дождались конца титров, которые идут почти семь минут, под довольно грустную песню. Правда, когда зажегся свет, примерно трети зала не было, но две трети встали и буквально десять минут, стоя, аплодировали. Вид у них был ошарашенный.
РГ: Вы предлагали этот фильм на зарубежные фестивали?
Смирнов: Я показал его на фестивале в Монреале. Смотрели прекрасно, но призов не было. Потом от фильма отказались в Каннах, в Венеции, в Сан-Себастьяне, в Лондоне...
РГ: Как вы думаете, почему?
Смирнов: Я думаю, это кино не для Запада. Они с трудом отличают, кто там красный, кто зеленый. Единственная западная рецензия на фильм, которую я прочел, называлась "Варварство по-русски". В ней отсутствию английских субтитров посвящено больше места, чем содержанию картины. Им кажется, что это всё какой-то кровавый абсурд. Наверное, так и должно быть. Моя мечта, чтобы эта картина дошла до российского зрителя.
О том, как снимался фильм Андрея Смирнова, читайте в "РГ-Неделя" 27 октября
"Узкая улица, тесные избы. Мой приятель подошел первый, заговорил неудачно: "Я уроженец этого села. Мы узнаём старую и новую историю". Она, очень сурово: "Ну и что ж, а я при чем? Я стара, скоро умирать, ничего не знаю". Он (очень неудачно): "Если вы не расскажете - мы о вас от других узнаем". Она сразу разгневалась: "Ну и идите, узнавайте. А меня - оставьте. Крышу вы мне не почините?"
Мой следующий приход. Стучу в дверь. Девчёнки тут как тут: она на огороде. Иду на огород. Опять поливает махорку, как позавчера. "Бог на помочь!" - "Спасибо" (подобрела). - "Марья Михайловна, я пришёл ещё раз. Не откажитесь выслушать". - "Не о чем нам говорить". - "М.М., я специально приехал к вам. Я приехал расспросить вас о Петре Михайловиче". - "О чём именно?" - "О его детстве, как выглядел, какого роста..." - "Токмаковых много, Косякиных много, ничего не знаю". - А я веду, как будто не слышу её отклонений: "М.М., я очень уважаю вашу суровую жизнь... но не примите друга за врага. Вы прошлый раз сказали, что близка смерть". - "Да". - "Так надо перед смертью отставить страх. Петра Михайловича оклеветали, заплевали, втоптали, - я единственный человек, кто может его поднять". Удивительное преображение непреклонно-сурового лица. "Нельзя нам говорить. Вот вы были - ко мне уже прибежали: "К тебе жених приходил. Мы ему бороду острижём". - Ведь вот какую гадость... Это - деревня". - "М.М., я знал, что трудно увидеться. Мне нелегко было сюда приехать. Но не сохранилось ни портрета П.М., ни подробностей... Вы одна только можете". - "Не знаю, не могу. И в избу пройти нельзя. Это деревня. Вон, девчёнки забор облепили, не оглядывайтесь".
И какая-то гордость и даже величие в этой старухе в чёрной рабочей одежде, с большой грыжей на животе.
Я что-то ещё раз о том же, о Токмакове. Она: "Уж простите меня". - Я: "Бог вас простит и благословит. Но ведь я уже никогда больше не приеду. А если через 10 лет и приеду, то вряд ли в живых вас застану".
Узница деревни! Как в тюрьме: даже в избу свою она не может со мной зайти поговорить, не то что пойти куда-нибудь. Разные формы тюрьмы! - её срок, уже отбуханный: 50 лет. Среди общей клеветы никогда не сметь возразить, вспомнить погибших. Да ведь ещё чудо, что вообще уцелела! Скованность, подобная моему подполью: скрывая большое, надо быть осторожным в малом.
В короткие минуты этого разговора: умная, самородок, сообразительная, со сменой разных чувств и выражений. Перенести это на брата, ничего мне не остаётся.
Какая же сложная писательская задача: прошло 50 лет, сменено всё население (по духу, по образу), все избы, изменён весь ландшафт (7 + 2 мельниц, амбар запаса, церковь, ветловый лес), никого нельзя расспрашивать прямо о деле - материала получить нельзя, но и не писать нельзя. Всё - на воображение воссоздающее. Сделать - не хуже действительности".
23 мая 1972 года, Тамбовская область, Иноковка.