Солдат, писатель, жена, друг и бессменная машинистка и верный оруженосец Виктора Астафьева - она скончалась, как и он, в заснеженном ноябре после инсульта.
Услышав эту печальную весть, невольно потянулся к старенькому, кассетному еще диктофону и возвращаюсь в тот вечер, когда мы с ней несколько часов кряду проговорили про трудную и замечательную их жизнь...
- Виктор Петрович любил вспоминать, как повстречал на войне свою судьбу - "махонькую такую, обутки задом наперед..." Вас правда познакомили сапоги?
- Ну, Витя ж творческий человек, как с ним поспоришь... Такого, чтоб задом наперед носила, приврал, конечно, просто наматывала на ноги все, что придется: у меня ж 33-й размер-то, а выдали 39-й. Год это был 43-й, может, начало 44-го. Первый Украинкий, Станиславчик, Винницкая область. Мы из медсестер только-только переведены в цензоры. Помните, у Коли Рубцова: "Столько выпало клятвенных слов, что мрачнею, как вспомню об этом". А я мрачнею, как вспомню, сколько чужих писем перечитала. Фитилек керосиновый тлеет, рука в часоточном огне... Изнурительная работа.
Утром однажды заявляется - на лошади мешки с фронтовой почтой привез. "Здорово ночевали! Каждый день теперь буду письма возить, а вы меня - ждать с нетерпением". Дважды контуженный, трижды раненый, списанный после госпиталей в резерв, но белозубый, с редкой тогда еще Красной звездой, гордый такой - смотрит на меня одним своим глазом... И вот уж - свидание у нас.
- Быть первым читателем Астафьева - что это значило для вас?
- Вся моя жизнь.... Чего тут добавишь... Я же все-все на машинке набирала, все пятнадцать томов. От рукописи до последнего варианта. А "Пастушку" он восемь раз переделывал, "Царь-рыбу" - тринадцать. И ни стирать не приходилось ему никогда, ни гладить. Это было моим главным козырем: оберегать его от хлопот.
- Спорить, перечить пробовали?
- Однажды заглядываю в кабинет - он вспыхивает: "Не до тебя!" Ладно, плетусь на кухню. Следом идет: "Ты почему ушла? Я же тебя руга-аю..."
А я его ругать не могла. Потому что он вырос сиротой в детдоме. Потому что столько раз покалечен. И потому что так много, жадно работал.
- Зато мужики-то, Мария Семеновна, в гости напрашиваясь, не его - вас боялись.
- Правильно! Меня и мегерой звали, и цербером. Еще в Вологде для всех, кроме Коли Рубцова, установила порядок: до обеда гостям делать нечего. Витя работает. Опять же мода почему-то была - собираться без жен. А Витя за порог - и я за ним. Глядь, уж Белов с Олей идет, Саша Романов - с Асей...
- А ваши книги нравились ему?
- О-ох... Раз в больнице ему дала "Знаки жизни", только-только книга вышла. Ка-ак запылила пехота!..
- Он что ли не знал?
- А я ж при нем не писала. Так, украдкой, урывками. И потом мы ж об одних и тех же событиях писали, но каждый со своей стороны. У него - "Веселый солдат", у меня - "Знаки жизни". И точек соприкосновения у нас почти нет. Но что-то, думаю, он читал все-таки, что-то даже хвалил Валентину Яковлевичу Курбатову, который замечательно про нас сказал: "Они глядят с двух сторон одним сердцем". Хотя я ведь знала - без меня литература не пропадет. Просто постоянно пыталась возвыситься до его ко мне отношения.
...После второго инсульта у него речь пропадать стала. И вдруг зовет: "Я не вижу тебя!" И ложкой - мимо тарелки. И рукой куда-то в сторону: "Не уходи только, Мань!" - "Не ухожу..."
Когда верстался номер, из Пскова позвонил известный писатель, искусствовед Валентин Курбатов. С семьей Виктора Астафьева его связывала многолетняя дружба и обширная переписка:
- Умерла Мария Семеновна Астафьева-Корякина. По вере родной церкви душа ее еще с нами и можно не говорить в прошедшем времени. Теперь только лучше можно услышать уроки ее горькой и светлой жизни. В ее главной исповедной книге "Знаки жизни" есть строчка: "Пою, плачу, работаю..." И подлинно так и жила: плакала, пела, работала.
Мы не успели достойно оценить в ней в тени Виктора Петровича хорошего русского писателя из тех, кто не на виду, но без кого не бывает большой литературы, потому что они - ее почва, ее небеса и земля, которых мы ведь тоже обычно не видим, но без которых не живем. Она жила Виктором Петровичем, его делом, его словом, и никак было не понять, когда в заботе о детях, в долгом горе при двух умерших дочерях, при хлопотах с внуками, которым она стала и бабушкой и матерью одновременно, она еще успевала писать свои живые, открытые, сердечно простые книги, в которых отказывалась от услуг воображения для побеждающей любви. А тут только и тайны, как у всех русских женщин, - встанешь пораньше, да ляжешь попозже - вот день и продлится. Она знала спасительную силу слова и по его книгам, и по своим, знала, что за него платят жизнью и кровью - дешевле они русскому писателю не даются.
Они глядели на эту жизнь с двух сторон, но одним сердцем. И, говоря о себе, оказывается, сказали о нас, ничего не утаив, исповедавшись за нас перед Богом и русской историей.
С ними ушла последняя коренная русская жизнь и земное русское слово. Но остались их книги, их святая открытость. И этого уже никакое забвение не отнимет, если мы еще хотим зваться русскими людьми.
Фото: РИА Новости