Сегодня на канале НТВ (19.30) премьера четырехсерийной драмы "Товарищ Сталин" о предсмертных неделях жизни вождя народов.
Народный артист РСФСР Сергей Юрский, сыгравший Сталина, никогда не ставит перед собой простых задач. О своем понимании роли и образа он рассказал обозревателю "РГ".
Российская газета: Сергей Юрьевич, восемь лет назад, приступая еще к спектаклю "Ужин у товарища Сталина", вы сказали: "Будет трудно, но делать это надо"...
Сергей Юрский: Работать над фигурами историческими всегда трудно. Если речь идет о политике подобного масштаба, то это набрасывает на тебя просто давящую сетку ответственности. Но вот уже 8 лет, играя "Ужин..." на сцене "Школы современной пьесы", я могу сказать, что мне это было не просто нужно - это было необходимо.
РГ: Чтобы понять Сталина? А сейчас, закончив работу в фильме, вы, наверное, стали понимать его еще лучше.
Юрский: Вы знаете, только отчасти. Я ведь исследую не проблему политическую, хорош он был или плох. Сталин, как одна из грозных личностей истории, человек, достигший немыслимых и, вообще говоря, недопустимых для человека высот, сопоставим с очень малым числом фигур. И я предлагаю увидеть в нем психологическое явление, до сих пор живущее в нас и с годами проявляющееся все больше и больше.
РГ: То есть у вас не было стремления заклеймить, но есть предложение подумать?
Юрский: Да, подумать. Станиславский говорил, что, работая над ролью, актер становится либо ее адвокатом, либо прокурором. Адвокат входит в понимание всех возможных объяснений поступков персонажа и использует все, что можно сказать в его пользу. Прокурорский подход, напротив, подчеркивает худшие свойства "героя", вытаскивает его истинную сущность из-под маски.
РГ: А что было в случае со Сталиным?
Юрский: Это была не адвокатская и не прокурорская, а, я бы сказал, следовательская работа. Когда следователь смотрит на предметы, окружающие события, он фиксирует их количество, расположение, размер, что их окружает. То есть все это в себя "помещает" и говорит - надо подумать. Актер имеет право и возможность не только выразить, о чем он подумал, но и попробовать, что называется, "войти в тело". Наша съемочная группа существовала в реальной обстановке ближней дачи Сталина, в реальных обстоятельствах его жизни. Можно было рукой потрогать ткань на кресле, которую трогал он, вымыться в этом жалком, честно говоря, душе, такие у нас в коммуналках стоят. Мне хотелось понять необычность Сталина. Я это делал час за часом и день за днем в гриме, в его костюме - от мундира генералиссимуса до грузинского халата, в котором он на печке, которая тоже есть там, лежал.
РГ: И что ощущали прежде всего? Без мистики в таких обстоятельствах, наверное, не обошлось.
Юрский: Прежде всего я ощущал невероятное его одиночество. Семьи как таковой уже не было. Сталин у меня существует наедине с самим собой и накануне смерти, которую он предчувствует. Накануне высшего суда, когда у каждого человека возникает мысль - прав или не прав он был, допустимо или недопустимо поступал. Его страх переходит и в манию преследования - ему всегда кажется, что за его окном, на каком бы этаже он ни находился, кто-то стоит. А фильм-то детектив, и мания его не на пустом месте...
РГ: Он ведь подозревал и боялся всех, кто был вокруг!
Юрский: Ему в тот момент вообще не на кого было опереться! В фильме есть совсем маленький эпизод с парикмахером, который бреет Сталина перед его днем рождения. "А какое у вас лезвие? - спрашивает Сталин. - Это "Золинген"? - Нет, это английская бритва, но я могу вас и нашей, советской бритвой побрить! - говорит насмерть перепуганный парикмахер. - Нет-нет, если решили, брейте английской". И потом происходит для меня внезапная вещь: Сталин, покрытый белой простыней, говорит: "У меня сегодня день рождения". Мастер только и может ответить: "Поздравляю вас, Иосиф Виссарионович! - А вы меня уже поздравили, сделали самый лучший подарок - спросили, чем бы я хотел, чтоб меня брили. Захотели узнать мое желание". Эта сцена идет 10 секунд, не больше, но, согласитесь...
РГ: ... да, пробирает.
Юрский: Когда речь идет о таких персонажах, то у меня как у актера возникает повышенная требовательность к их словам, к ритму диалогов, к расстановке слов, акцентов. Соглашаясь на роль, я всегда ставлю условие, что буду редактировать текст, потому что несу ответственность за каждое слово, которое говорю зрителю.
РГ: Вы считаете, что художественные слова и образы еще воздействуют на современное общество?
Юрский: Согласен, их влияние сейчас мизерно. Скорее, общество сегодня воздействует на искусство. Но попытаться повлиять определенным образом на сегодняшнего, сейчас пришедшего зрителя, мне кажется, стоит. И не для того, чтоб внушить ему готовый результат, как в басне - вот мы вам все рассказали и теперь говорим мораль.
РГ: А опять-таки заставить задуматься?
Юрский: Да чтобы пробить его! Поэтому я и занимаюсь сейчас так много театром абсурда, ставлю пьесы Ионеско, "Ужин у товарища Сталина" Друцэ, с которого мы начали разговор, тоже спектакль отчасти абсурдистский. Через абсурд, неожиданность, непривычность хочется вонзиться в успокоенную психологию сегодняшнего зрителя, который устал от всего, мало чему доверяет. И только наша убежденность и сила формы могут обратить внимание на новизну содержания. Иногда это удается.
РГ: Циолковский в фильме "Королев", Пастернак в "Фурцевой" - в последние годы вы выстраиваете галерею исторических персонажей...
Юрский: ...вы еще не назвали Мольера, короля Генриха IV, Пиночета. Сталин, конечно, самый труднопостигаемый из них.
РГ: А Пастернак?
Юрский: Это был эпизод, отражение одного лишь состояния Бориса Леонидовича, лишь одна грань необыкновенно многогранного человека. Мне в принципе кажется забавным, что Фурцева у нас оказывается достойной двенадцати серий, а Пастернак всего лишь небольшого эпизода в ее жизни. Это какое-то смещение смыслов - увы, очень современное...