Театр.doc показал в Москве спектакль "Двое в твоем доме" по пьесе Елены Греминой, премьера которого уже состоялась в нескольких европейских странах. Его коллективными продюсерами, кроме самого театра, выступили крупные фестивали Финляндии, Словакии, Польши, Германии и Австрии.
Этот взрыв международного интереса, столь редкого для отечественного театра, к продукции маленького подвальчика в Трехпрудном переулке, связан, конечно, с его героем - Владимиром Некляевым, подвергшимся избиению и аресту в качестве кандидата на пост президента Беларуси.
Но не только. Тот вид современной формы, требующей художественной и риторической аскезы, который исповедует Театр.doc, гарантировал европейских сопродюсеров от развесистой клюквы и пафоса "толерантности", "демократии" и "прав человека". Ни на одном из этих понятий не сыграли ни драматург, ни режиссер Михаил Угаров, ни актеры - драматург Максим Курочкин (Владимир Некляев) и Ирина Савицкова (жена Некляева Ольга). Единственный вид пафоса, который могли расслышать зрители, - скрытое сопоставление личностей авторов с биографиями их героев (Угаров и Гремина - тоже муж и жена, тоже писатели и тоже - люди демократического выбора). А еще их связала кровь Ани Яблонской, торопившейся в Театр.doc на акцию поддержки Владимира Некляева и погибшей при взрыве в Домодедово.
Гремина освободила своих персонажей от всех подробностей их биографий и идеологий. Скупость реплик жены или молчание мужа в ответ на ее вопрос - вот и все, что помогает нам сориентироваться в обстоятельствах их жизни и отношений. Муж забывает слово, жена тихо спрашивает: "Это потому, что тебя били по голове?". В ответ - молчание.
Воспоминания о фильме Ларса фон Триера "Догвиль" о втором пришествии Христа, который отказался миловать озверевшее человечество, здесь возникает случайно - и исключительно из-за сценографии. Собственно, ее нет как таковой, есть только несколько стульев и дверей, обозначающих мебель и комнаты, а также - клеенчатый задник с нарисованным планом квартиры: ванная, кабинет, спальня, кухня. Все они становятся местом тихих и громких боев между хозяевами, находящимися в ситуации домашнего ареста, и их надзирателями-гэбистами . Вот и все. Никаких - или почти никаких разговоров про политику, про власть, про право и бесправие. Вернее - обо всем этом - но в формате кухонной войны. Не трогайте мои полотенца, - говорит женщина. Не двигайте мои тарелки.
Царственность, натянутая, как струна, веселость, гордость, властная строгость. Она молчит, кричит, бьется в приступах удушающего отвращения. Она не выдерживает - взрывается в истерике: разбитые тарелки - бегство из осажденной крепости, где остается ее тихий интеллигентный муж. Он улыбается, молчит, заикается, читает стихи, протягивает тюремщикам полотенце, вырванное женой. Обрывает чтение стихов, замолкает, ждет. Он - мудрец, поэт, он знает, что агрессия не спасет.
Они сидят бок о бок, их тюремщики. В них - тот же разлад. Они самоуверенны и хамоваты, они быдло и трусы. Они тоже боятся. Они читают стихи. Они слушают музыку. Они тоже... Стоп, говорит театр. Тоже, но не тоже. Есть граница "стокгольмскому синдрому", и есть предел лояльности к угнетателям. Возможно, есть катарсис очищения. Театр предлагает его буквальный образ - мойку. Освобожденный Некляев и его жена после суда возвращаются в дом. Она заставляет тюремщиков все отмыть. На сцену вывозят чистящую машину, и мыльная пена заливает сцену. Очистились? Отмылись? Или мылом залили глаза? Спектакль-агитка оканчивается лже-катарсисом, мучительным безответным многоточием.