Холод и пустота - главные слова, вокруг которых вращается спектакль "Фрекен Жюли" Томаса Остермайера, который руководитель берлинской "Шаубюне" поставил в Театре Наций в Москве.
Давно приучивший европейский театр к актуализации классики немецкий режиссер предложил драматургу Михаилу Дурненкову переписать пьесу Августа Стриндберга 1888 года в согласии с новыми социокультурными реалиями.
Дурненков сократил пьесу с ее болезненными исповедями, таинственной ивано-купальской ночью, походами кухарки Кристины в церковь на воскресную службу... Праздник Ивана Купалы он переделал в общеупотребимый Новый год, молодую аристократку Жюли - в генеральскую дочь, а слугу Жана - в шофера, бывшего раньше солдатом в Чечне. Уже не аристократическая кровь определяет любовь-ненависть Жюли к своему классу, но отчаянье стриндберговской героини по-прежнему подрывает ее веру в жизнь. Отец, превратившийся из генерала в миллиардера, вывел дочку в разряд новых аристократов денег, но не дал ей защиту от разрывающей ее пустоты. Невротически-наркотический тип поведения, уже не раз опробованный Чулпан Хаматовой на сцене, становится главным нервом действия.
Но еще до появления главных героев спектакль Остермайера "проговаривает" свой главный смысл: художник Ян Паппельбаум открывает всю пустоту сцены, в центре которой несколько металлических поверхностей и нескончаемо идущий снег.
Холодная стерильная красота повисает на большом экране хайтековским "натюрмортом". Видеокамера, привычная в арсенале современного искусства, на этот раз предлагает нам только вид сверху. Блестящая металлическая поверхность, кастрюли, ножи, доски и руки кухарки Кристины (Юлия Пересильд), разделывающие тушку курицы так, точно это пародия на кровавый акционизм полувековой давности. Отрубленная голова и лапы, потроха, нож и руки, кастрюля на плите - взятое камерой сверху это кухонное великолепие образует картину, эффектно завершающую дизайн хайтековской кухни.
Томас Остермайер виртуозно развивает "эстетику натюрморта" и дальше: в финале с выпотрошенной курицей аукнется убитая Жаном собачка (в нее превратилась стриндберговская птичка). Ее кровавые ошметки безумная Жюли-Хаматова запихнет как в гробик в свою шикарную сумочку, а вместо надгробия напишет на кухонной стенке: "Собачка".
Шофер Жан у Евгения Миронова реализует свою социальную ненависть как реванш. Лощеный хлыщ, привычно ворующий у хозяина по мелочи, он воспринимает и свою внезапную связь с Жюли как непременный дизайн жизни. И вот уже видеокамера вместо потрошеной курицы транслирует на экран их руки, губы, головы, еще не отрубленные, но уже готовые для "разделки". Он и она, богатенькая и плебей - часть того же зловещего дизайна, в котором все пойдут на разделку. Не только обезумевшая Жюли, которую Жан заталкивает в холодильник, но и он сам. Один звонок на мобильный - оттуда, из-за блестящей металлической стены, где, кажется, навеки поселился Отец, воплощающий патерналистскую власть, - и раздавленный холоп лишится своего шаловливого порыва, а генеральская дочка, укравшая у папы пистолет, - самой жизни.
Автор новейшей "новой драмы" Михаил Дурненков поверх пьесы Стриндберга написал историю такого социального разрыва, который и не снился лидеру новой драмы конца XIX века. По обе стороны баррикад - не мужчина и женщина, не хозяйка жизни и плебей, не богатый и бедный, а дети пустоты. Выпотрошенный смысл крадет свободу и жизнь у них обоих, какими бы разными они не были.
Впрочем, в финале спектакля Томаса Остермайера едва наметившийся ужас снимается, "ожившая" собачка выносится на поклоны, и буржуазные блондинки, заполнившие премьерный зал Театра Наций, облегченно вздыхают - все хорошо, можно не беспокоясь ехать в Милан на рождественскую распродажу.
Смущает одно: выпотрошенная в актуализации пьеса, из которой удалены стриндберговские нюансы, лишает актеров той сложной, неформулируемой глубины, которая только и дает потрясение. Без него они сами, их игра и транслируемые ими страшные смыслы являются пока частью хайтековского дизайна. Как будто упрощение словесной ткани лишает их возможности заполнить игру пугающей и манящей бездной.
Впрочем, может, и вправду ее не стоит касаться? Так проще и спокойней.
Кстати
В предисловие к пьесе "Фрекен Жюли" в 1888 году Август Стриндберг писал: "Театр, как и Искусство вообще, давно уже представляется мне своего рода BibliaPauperum, Библией в картинках для тех, кто не умеет читать, а драматург - светским проповедником, распространяющим современные идеи в популярной форме, в такой степени популярной, чтобы средний класс, в основном и посещающий театр, сумел бы, не ломая себе особенно голову, понять, о чем идет речь..."