"Персона. Тело Симоны" - вторая часть трилогии польского мастера Кристиана Люпы, которая была показана в Москве вместе с предыдущим спектаклем - "Персона. Мэрилин" - в рамках проекта фестиваля "Золотая маска" "Легендарные спектакли".
Здесь, как и в "Персоне. Мэрилин", Люпа вместе со своими феноменальными актерами занят не просто исследованием персон, воздействовавших на всю западную духовность ХХ века. Это исследование того, как персона становится мифом и поглощает личность, как личность вырывается за ее пределы, чтобы в итоге... разрушиться?... спастись? Но, быть может, прежде всего это феноменальное исследование границ собственной персональности в театре. То самое, которое начал когда-то Станиславский и которое так трудно продолжается спустя сто лет.
Драматургия спектакля писалась, складывалась из самого процесса создания спектакля. Предположив, что героиня бергмановской "Персоны" актриса Элизабет Фоглер после своего добровольного ухода в молчание возвращается на сцену, Люпа вступает в сложный творческий и психологический диалог с собственным мифом, с собственными учениками и актерами. Он втягивает в работу судьбу актрисы Малгожаты Браунэк, которая 30 лет назад тоже покинула сцену и стала авторитетным учителем йоги. В своих поисках трансгрессии, выхода за пределы себя Люпа работает на грани психоанализа, и уже неясно, Элизабет, Малгожата или Симона Вайль размышляют в его спектакле о пределах любви и жертвы.
Пространство спектакля все тот же павильон, где героиня "Персоны. Мэрилин" репетировала Грушеньку: замызганные крашеные стены, окно и железная дверь напротив, лестница вверх, перекрытая потолком, - в этом бункере пульсирует логика снов и откровений, мистики и спазмов, насилия и медитации. Странная комната сегодняшнего времени образ настолько же перегруженный смыслами, насколько и нейтральный, ничем не означенный.
Вместе с Артуром, молодым режиссером, с которым она пережила успех "Медеи" (Анджей Шеремета), она приступает к работе над спектаклем о философе Симоне Вайль. Спектакль Люпы начинается в момент интервью, которое они оба дают журналисту (Марчин Тыроль). Тишина, молчание, трудности понимания, наконец, страх, связанный с тем, что ее личность хотят использовать в чем-то для нее неприемлемом. Молодой режиссер, переживший сильнейшее увлечение философией Вайль (возможно, один из учеников самого Люпы), находится сейчас в критической стадии отношения к ней. Актриса, человек совсем другого поколения, не желает быть использована в трансляции чужих для себя смыслов.
Люпа расширяет свой сосредоточенный, медленный театр психоаналитического транса во все границы зрительного зала. Где-то наверху сидит техник, то запускающий, то останавливающий видеоинтервью; там же, за нашими спинами, сидит осветитель, и к нему то и дело обращается режиссер с просьбой выключить или включить свет.
Монтировщики готовят пространство для "импровизации", шурша скотчем, раздражая режиссера. А где-то наверху сидит и сам "подлинный" режиссер спектакля Кристиан Люпа, то смеясь, то нервно покидая зал.
Спектакль пульсирует спазмами самопознания, болезненными и соблазнительными. Отказываясь играть Симону, узницу мысли, умершую в 1943 году в возрасте 34 лет от истощения, добровольно принятого на себя, чтобы есть столько же, сколько и узники лагерей смерти, Элизабет оказывается захвачена ею полностью.
Странная, полубредовая сцена "импровизации", в которой режиссер пытается спровоцировать ее на постижение/отождествление себя и Симоны, заканчивается полной трансгрессией. На вопрос: "Ты еврейка?" (а Симона Вайль была еврейкой, в мистическое мгновение своей жизни принявшей Христа), Элизабет начинает бредить наяву, теряя границу между собой и персонажем, буквально - на глазах - становясь другим, другой.
В сосредоточенно-тихой магме спектакля появляется Симона (Майя Осташевская), прямо с "документального" экрана чужого сознания выходя в пространство сцены. Ее диалог с Элизабет пронизан тем же дискурсом преодоления своих границ, в котором движется весь замысел Люпы.
"Нельзя вернуться назад, к себе... Туда, где ты вроде бы по-прежнему продолжаешь быть... ТЕБЯ там уже нет! Ты превратился в то, что ты делаешь. И ты не можешь отступить. Возврат в СЕБЯ недопустим - это расточительство". И самое важное из афоризмов Симоны: "Если бы можно было любить человека - Бог не был бы нужен".
Страх быть заполненным чужой - в данном случае режиссерской - волей преодолен здесь мучительным, сосредоточенным, лишенным всякого "актерства" процессом проникновения в другое. Все три с половиной часа тщательно оберегавшая свою "персону" актриса Элизабет Фоглер (или Малгожата Брауэк?) ложится на кровать рядом с хрупкой Симоной, становясь ее тенью, ее частью - ею самой.