Сегодня Белле Ахмадулиной исполнилось бы 75 лет. Она принадлежала к поколению "детей 1937 года". В том же году родились Валентин Распутин, Владимир Маканин, Андрей Битов и другие лучшие русские писатели. Они родились в один год, но прожили каждый свою уникальную судьбу. К этому поколению относится и родившийся в 1938 году Владимир Высоцкий.
Об удивительной личности замечательного поэта Белле Ахмадулиной, которой не стало 29 ноября 2010 года, наш корреспондент поговорил с ее мужем, нашим ведущим театральным художником и сценографом Борисом Мессерером. Все знают, что на протяжении последних десятилетий эта семейная пара была неразлучной. Это был удивительный семейный союз не только двух выдающихся талантов, каждый из которых стоил другого, но и по-настоящему влюбленных людей.
В прошлом году в журнале "Знамя" публиковались фрагменты воспоминаний о Белле Ахмадулиной Бориса Мессерера - "Промельк Беллы". Сейчас Борис Асафович продолжает работать над этой книгой.
Вы помните вашу первую встречу с Беллой Ахатовной?
Борис Мессерер: Сразу скажу, что говорить на какие-то лирические темы, сюсюкать, - я не могу, не в силах. Невозможно говорить вот так, между делом, о любви. Впрочем, все главное, что я хотел сказать, есть в моих воспоминаниях. Могу четко отвечать на конкретные вопросы, вспоминать какие-то детали...
Борис Асафович, тогда, конечно, не будем мучать вас вопросами, на которые вам не хочется отвечать, давайте говорить про детали. Например, существует мнение, что совершенно уникальный, и невозможный, особенно в советское время, стиль Беллы Ахатовны был придуман вами...
Борис Мессерер: Это действительно так. И это моя заслуга. Я вникал в стиль одежды Беллы, и целиком его придумал. Она сама совершенно не умела одеваться. И вообще у нее были враждебные отношения с бытом, она не умела с ним соприкасаться. Мы приехали в Париж, как раз появились первые деньги. И хотелось, чтобы она была красиво одета. Белла пошла с важным видом с какой-то своей знакомой француженкой в магазин. И через полтора часа пришла, рыдая. Принесла какую-то кошмарную кофточку. И рыдала чудовищно, видно было, что она растерялась. Француженка тоже рыдала, потому что не могла помочь, и не знала, что нужно. Я очень смеялся, и сказал, что это так не делается. И пошел с ней впервые в магазин. Раньше мы на эту тему не общались - в Москве было бесполезно ходить в магазины. Мы отправились в большой универмаг "Бонмарше", который находился рядом с Рю Русле, где мы жили у Марины Влади и Володи Высоцкого. Белла была совершенно растеряна, а я сразу четко придумал, что ей нужно. Первое, что я купил, были лосины, бежевые. Потом купил ей очень высокие ботфорты, безумно дорогие, на каблуке, тоже такого коричневатого оттенка, сильно выше колена. Затем последовала прямая черная рубашка с пышным жабо, и поверх - мягкий коричневый замшевый пиджак. Получался очень диковинный силуэт. Стиль оказался фантастическим и потрясающе совпадал с Беллой. И все были потрясены этим туалетом, она выступала так первый раз в Сорбонне. И этот стиль, который я создал экспромтом, ходя от отдела к отделу, узаконился на долгое время в разных вариантах. В Москве это вообще казалось совершенно невозможным, о такой манере одеваться здесь и подумать было нельзя. И даже Владимир Владимирович Набоков, в нашу знаменитую встречу, спрашивал, откуда такой стиль. Он вообще пытался понять, кто мы такие, откуда. Понятно, что русские, но пропаганда была очень сильна, и существовала такая точка зрения, что если человек вырывался заграницу, то он обязательно должен был там остаться. Того, что мы хотели вернуться обратно, - никто не мог понять.
А вы совсем не думали остаться там?
Борис Мессерер: Нет. Мы всегда хотели вернуться. И ставили этим в тупик всех наших друзей на Западе. Все были немножко шокированы нашим поведением. Люди не предполагали, что советский человек, коль скоро он вырвался заграницу, может хотеть вернуться. А мы, с нашими взглядами, которые ничем не отличались от диссидентских, - мы тоже не признавали советский режим и цензуру, которая за этим следовала, - тем не менее у нас даже не мелькала мысль о возможности остаться. Это было наше такое, если хотите, художественное кредо. Оно не было политическим, мы просто чувствовали, что надо жить в России и претерпевать все невзгоды здесь, а не бежать на Запад.
Вы упомянули, что Набоков пытался понять, кто вы такие?
Борис Мессерер: Невозможно вскользь рассказать и вообще склонять имя Набокова, - но смысл правильный. Владимир Владимирович и Вера Евсеевна были поражены, откуда могли на такой уничтоженной российской почве возникнуть какие-то люди, которые поразили их своей внешностью, умением держаться, манерой разговора, огромной любовью к ним, которую мы источали. И главное, - люди художественного настроя. Не политического, а художественного. До нас гостями Набокова были только замечательный наш друг, писатель Виктор Некрасов и Андрей Амальрик, очень известный диссидент и тоже писатель. И они оба, и Некрасов, и Амальрик, не сумели возбудить интерес Набокова к себе и к своим взглядам. Думаю, потому, что они говорили больше о политике, о политической системе. А Белла написала письмо Набокову из Парижа чисто художественного свойства. Пересказывать письмо невозможно, но это был образ, который фигурирует в его прозе: лепесток, который падает в воду, а со дна к нему поднимается его отражение, а потом они совпадают. Она уподобила себя этому лепестку, настолько она была проникнута его творчеством, и настолько она восхищалась его образом. И потом мы поехали в Женеву, и там, были приглашены Набоковым в гости.
И после этого вы вернулись в Москву?
Борис Мессерер: Нет. Мы еще поехали в Англию, и в Америку. Этого делать не полагалось, потому что мы поехали без советского разрешения. И продлили визу в Америке, что было крайне непросто. Мы уезжали по приглашению на два месяца, а вернулись через полгода с лишним. На такие сроки вообще уезжать было нельзя. Потом целое поколение советских людей писало на оборотной стороне анкеты от руки: "обязуюсь ехать только в страну назначения". Потому что такого закона советская власть не могла провести в Верховном совете, чтобы человек ехал только в одну страну, такой закон невозможен. А наш прецедент очень повлиял на психику начальства, и они придумали такое негласное заявление. Так что наше возвращение произвело фурор. Мы нарушили эти негласные инструкции. Когда мы вернулись, был ужасный разговор, хотя и смешной, с неким Зотовым, тогда начальником ОВИРа. Он был расстроен, что мы нарушили правила, но и рад, что мы все-таки вернулись, потому что на него не падала ответственность за нас. Все равно, он пребывал в удрученном состоянии духа, потому что понимал, что нам грозят всякие кары, которые и последовали, нас десять лет никуда не пускали после этого, и только через десять лет мы выехали в Америку. Время было такое неласковое, суровое. И вот мы пришли к Зотову, я подарил ему большой флакон одеколона. И он сказал "Ясно, что вы все нарушили, но пусть с вами разбираются другие инстанции, это уже не мое дело. Ну, а как там Володя?", - имея в виду Высоцкого, у которого мы жили три месяца до Америки. Я говорю "Хорошо. Он сейчас на Таити". И Зотов хватается за голову: "Как на Таити? Почему на Таити?", а я отвечаю "ну, у него же там дети"... - "Какие дети?". А дело в том, что у Марины Влади был младший сын от второго мужа-летчика. Такой был маленький квадратный человек, который всегда ходил в ярких пиджаках. И вот он жил с сыном на Таити, и Марина с Володей к ним летали. Но когда я сказал это Зотову, он долго не мог разобраться, и просто зеленел от ужаса - почему на Таити? Какие дети?
В ваших рассказах, при том, что время то было несвободное и сложное, есть абсолютное ощущение внутренней свободы...
Борис Мессерер: Так и было. Мы в себе воспитывали внутреннюю свободу. Просто в условиях советского режима все было непросто. Но мы обретали эту свободу в разговорах друг с другом. Мы не хотели считать себя зависимыми от власти людьми. И наш лозунг был такой, что мы делаем то, что хотим, а власть принимает соответствующие административные меры. Но советоваться и подстраиваться под существующие нелепые законы мы не собираемся. Это было интересное время. Жизнь бытовая была совершенно примитивна. Водка стоила 2 рубля 87 копеек, была колбаса "отдельная" по 2 рубля 20 копеек за килограмм, кильки продавали. Но от того, что кто-то закусывает килькой, ест колбасу отдельную с черным хлебом, в отличие от того, что сейчас можно пойти есть устрицы и запивать их бургундским вином, ничего не меняется в человеческой психологии. Тяжело было жить безумно, но настроение было хорошее. Когда мы участвовали в журнале "Метрополь", и все опасались, что нас будут громить, мы валяли дурака. Мы на даче в Переделкино, - не Белла, - конечно, но я с друзьями, мы играли в футбол во дворе, а мимо проходили скорбные писатели, бросая тяжелые взгляды на наш дом. А у нас было хорошее настроение, такое настроение обреталось в результате чувства выполненного человеческого долга. Какая разница, что будет дальше, как будут громить, и что не будут давать работать. Важно, чтобы совесть была чиста!