Тинейджерам его имя вряд ли что-нибудь скажет. А для тех, кто смеялся сквозь слезы над абсурдом советского бытия, Роман Карцев - это "Раки", "Авас", "Кассир и клиент", "Ставь псису!", "Собрание на ликеро-водочном заводе"... После смерти своего друга и незаменимого сценического партнера Виктора Ильченко Карцев выступает один.
К полку сатириков-юмористов он себя не причисляет: "Мы никогда не боролись с советской властью, она развалилась сама. Мы всегда играли в театр. И в Ленинградском театре миниатюр Аркадия Райкина. И в Одесском театре миниатюр. И в Московском театре миниатюр, который потом стал называться театром "Эрмитаж". Я думаю, мы с Витей Ильченко и Мишей Жванецким нашли свой жанр. Этот жанр позволяет за один вечер прожить жизнь. Он позволяет смеяться и плакать над жизнью".
"Пошлость хорошо продается"
- Жанр миниатюры умирает?
- Он умрет со мной и с Мишей Жванецким. Я еще дрыгаюсь, Миша дрыгается, но пройдет какое-то время - и все... В этом классическом жанре никто уже, кроме нас, не работает. Народ смотрит "Камеди клаб", "Прожекторперисхилтон"... Эти ребята из КВНа даже "задница" не могут произнести - они говорят "жопа", они говорят "насрать". И публика привыкает к этому.
- Она привыкает или ее приучают?
- Я думаю, тут равновесие между спросом и предложением. Пошлость хорошо продается. Я однажды случайно наткнулся на передачу "Камеди вумен". Там есть хорошие артистки, но тексты, которые они произносят... Одна говорит: "Я играла Андрея Болконского. И так вошла в роль, так вошла в роль, что три раза писала стоя". Вот вам "юмор". И телевидение все это тиражирует.
"Гастролирую по настроению. Захотелось - поехал"
- Вы продолжаете концертную деятельность?
- Да. Хотя уже не в таких объемах, как в прежние времена, когда у меня бывало по 30-40 концертов в месяц. Сейчас гастролирую по настроению. Захотелось - поехал. Мне недавно предлагали посетить с концертами Америку - я отказался. Я там был, наверное, раз пятнадцать. И в Израиле примерно столько же. Честно говоря, если сегодня и хочется куда-то поехать, то в основном лишь для того, чтобы повидаться с друзьями, а выступать уже не очень тянет. Моя публика постарела. Люди, когда-то видевшие меня на сцене, приходят просто посмотреть, как я выгляжу. Ну разве что молодые хотят что-то послушать. Для них и для среднего поколения я даю концерты в московских клубах. Есть, например, такой клуб на Таганке - "Альма-матер". Там выступают хорошие артисты - Саша Филиппенко, Борис Гребенщиков, Таня и Сережа Никитины... В этот клуб приходит хорошая публика. Выступая там, я получаю большое удовольствие.
- И при этом всегда уверены в успехе?
- Это, может быть, нескромно прозвучит, но в успехе я абсолютно уверен. Потому что программа правильно построена. Очень редко бывает, чтоб "гробанулся". Я хорошо запоминаю провальные спектакли.
- Много было провалов?
- Ну, наверное, пять-шесть за пятьдесят лет.
- А конфликты со зрителями случались у вас?
- Почти нет. Ну, бывает, в зале сидит пьяный человек и мешает. Тут ни в коем случае нельзя кричать: "Выйдите из зала!" или: "Выведите его!" Каким бы пьяным он ни был, публика будет на его стороне. Выход один - надо брать его в собеседники. У меня был такой случай на Брайтоне. Полный зал. Я выхожу и говорю: "Добрый вечер! Я рад вас видеть". Вдруг по центральному проходу пробирается пожилой человек: "Подождите, я сейчас сяду". Идет, садится в первый ряд. "Продолжайте", - мне говорит. Я говорю: "Можно?" Он: "Да, продолжайте". - "Спасибо. Я очень рад вас видеть". - "Я тоже очень рад, мы все рады вас видеть". Я говорю: "Приятно, что вы рады". И начинаю монолог: "Я не буду красивым, высоким и стройным..." Он: "Почему? Ты хорошо выглядишь". Тут какая-то женщина вмешивается: "Не обращайте внимания, он сумасшедший. Он со всеми артистами вместе выступает". Ему: "Иди, покажи себя". Он вышел на сцену, надел темный чулок на голову и начал изображать Обаму. Я говорю: "Раз вы уже стали моим партнером, давайте что-нибудь сыграем на сцене". И начинаю: "Есть у нас грузин, студент, по фамилии Горидзе, а зовут его Авас". Он: "Я эту вещь знаю. Кого он спрашивает?" Я говорю: "Грузина". - "Какого грузина?" И мы начали с ним играть миниатюру. Он со мной разговаривал часа полтора. Публика хохотала.
- Кто сегодня ваш зритель?
- В основном те, кто меня знает, - люди в возрасте от пятидесяти до семидесяти. Но приходит и молодежь. У меня программа сейчас состоит наполовину из Жванецкого, наполовину из моих вещей. Я мог бы играть Жванецкого весь вечер, но я вдруг и сам ударился в сочинительство. Хотя я никакой, конечно, не писатель - я артист, импровизирующий на бумаге. Тем не менее издал две книги. Это мемуарная проза, и я играю отрывки из нее.
- А "нового" Жванецкого играете?
- Нет, я играю классику - "Склад", "Воскресный день", "Собрание на ликеро-водочном заводе"... Какие-то вещи публика знает и хорошо принимает.
"Я сейчас очень редко смеюсь"
- Времена изменились, а вместе с ними и представления о смешном. Что сегодня смешно, на ваш взгляд?
- Не знаю. Я сейчас очень редко смеюсь. Не потому, что я тупой или ставлю себя настолько высоко, что никто не в состоянии меня рассмешить. Просто с годами становишься грустнее. Я ведь в молодости был очень смешливый. Мы с Витей приходили на спектакль и первыми в зале начинали смеяться. А теперь я даже не знаю, что меня может рассмешить. Удивить кое-что может. Например, спектакль "N 13" в МХТ. Этот гуттаперчевый персонаж, которого играет Леонид Тимцуник... В самом деле удивительно. Или Слава Полунин. Я с ним в очень хороших отношениях. Недавно он приезжал в Россию, мы делали в Питере вечер, посвященный 100-летию Райкина. А вообще в театр я теперь редко хожу. Раньше мы с Витей смотрели все спектакли в Ленинграде - и в товстоноговском БДТ, и в Театре комедии у Акимова, и в Пушкинском... А сегодняшнее искусство я не понимаю. Или я не дорос до него, или оно переросло меня.
- С годами чувство юмора у человека притупляется или обостряется? Вы по себе как чувствуете?
- На мой взгляд, оно либо есть, либо его нет. А возраст тут ни при чем. Это природное. Например, Юрский меня всегда смешит, что бы он ни играл, даже самое серьезное, - такая у него фактура. Нет, не думаю, что с возрастом чувство юмора притупляется. Может только притупиться восприятие смешного. Когда начинаешь размышлять о бренности существования, уже не очень смешно становится. Я за собой замечаю: с тех пор как Витя ушел, я почти не смеюсь. Я не прочь посмеяться, но не вижу ничего такого, что вызывало бы у меня смех. Я недавно болел, лежал перед телевизором и переключал кнопки. Ну нечего смотреть. В зале хохочут, а мне хоть бы что. Мне смеяться не хочется, а они ржут от всего. Не знаю, может, это старость. А может, опыт. А может, мудрость.
"Настоящий юмор понятен всем"
- Наш юмор понятен иностранцам?
- Настоящий юмор понятен всем.
- Но "Раки" ведь не поддаются переводу. Ну да, большие по пять рублей, маленькие по три, так и должно быть - что тут смешного?
- Что такое раки, иностранцы не знают, но они знают, что такое лобстеры. Вот вам история. В 1964 году театр Райкина гастролировал в Венгрии. Мы с Витей по своей инициативе перевели на венгерский "Авас". Мы играли эту миниатюру минут двадцать. Райкин не знал, что делать. Он ее ставил в начало спектакля, в конец первого отделения, в начало второго - ничего не помогало. Мы играли на хорошем венгерском, ни одного слова по-русски - и двадцать минут зал лежал. Успех был сумасшедший. Настоящий юмор понятен всем. Хотя "Раки", конечно, вещь отдельная. Пока играли их в спектакле, публика не понимала, что тут смешного. А потом я один вышел на сцену на вечере, посвященном 75-летию Райкина, и зал просто зашелся от хохота. С тех пор "Раки" стали знаменитой миниатюрой. Потом мы перевели текст и подготовили часовую программу на английском. Собирались ее играть вчетвером - мы с Витей и два американских артиста. Идея была такая: над чем у них смеются, над чем - у нас. Мы год работали. Сделали на английском "Авас", "Кассир и клиент", "Везучий-невезучий". С "Дедушкой" только вышла неувязка. Мы американцам эту миниатюру показали - и хоть бы кто из них улыбнулся. Потом они объяснили: "У нас не принято на улице к дедушке приставать, спрашивать, как его здоровье". Пришлось "Дедушку" выбросить из программы. Но вообще настоящий юмор не знает языковых барьеров. Здесь самое главное - произношение. Ты можешь не знать языка, но если ты правильно произносишь, тебя все поймут.
"Жанр мстит, если ты его предаешь"
- Вы хотели стать драматическим артистом?
- Нет. Я не имею права предавать жанр миниатюры. Жанр мстит, если ты его предаешь. Мне Трушкин предлагал роль Соломона Грегори в "Цене" Миллера. Я сказал: "Знаешь, я видел в этой роли Стржельчика. Как я могу играть эту роль после него?" Стржельчик гениально играл. Я до сих пор помню, как он подходил к зеркалу и на язык смотрел. Я не рискну играть то, что кто-то до меня уже гениально сыграл. Я играю то, что написал Жванецкий и что, кроме меня, никто не играет.
- По-моему, играть миниатюры Жванецкого - еще более рискованное дело. Такое же рискованное, как перепевать песни Высоцкого. Это те случаи, когда автор и исполнитель неразделимы. Попытки "присвоить" текст Жванецкого или песню Высоцкого, как правило, выглядят жалкими и заканчиваются провалом.
- Да, чаще всего так и бывает. Жванецкого до сих пор никто, кроме меня, не играет. Сколько раз я говорил молодым: "Лежат гениальные вещи Жванецкого, написанные пятьдесят лет назад и не потерявшие своей свежести. Возьмите!" Не берут. Боятся приблизиться. Две-три вещи Жванецкого, уже проверенные на публике самим Мишей и нами с Витей, сделали Юрский и Филиппенко. И то очень осторожно: сделали и отошли.
- Мне кажется, с такой же осторожностью вы работаете в кино: сделали и отошли.
- Я в самом деле не считаю себя драматическим артистом. Какие-то роли в кино были сыграны мною случайно. Я сниматься не стремлюсь, просто отликаюсь на предложения, которые кажутся мне интересными. Когда позвонил Бортко и предложил роль Швондера в "Собачьем сердце", я сразу подумал, что может получиться хороший фильм. Бортко снимает очень интересно - почти без замечаний, у него все заранее продумано. Он мне сказал единственную вещь: "Не хлопочи лицом, ничего им не изображай". Потом я у него сыграл киевского дядю в сериале "Мастер и Маргарита". А лучшей своей ролью считаю роль Лазаря Боярского в картине Владимира Аленикова "Биндюжник и Король". Позже Алеников дал мне большую роль в своем фильме "Улыбка Бога, или Чисто одесская история". Я там играю портного-одессита, который со временем не меняется. Пятидесятые годы, шестидесятые, семидесятые - а он все такой же. Одесса меняется, а он - нет.
- Одесса, кстати, сильно изменилась? Вы бываете там?
- Бываю. Два года назад одесские власти мне подарили квартиру в центре города. Напротив Театра оперетты, 300 метров до моря и три остановки до Привоза. Что мне еще нужно? Хороший дом, хорошая двухкомнатная квартира с видом на море. Я могу там жить месяц-два в году. Одесса внешне сильно изменилась. Центр привели в порядок. Но нет той Одессы, которую я знал. Кто приезжает и хочет увидеть старую Одессу, того надо вести куда-нибудь на Молдованку, на Пересыпь, показать дворы, которые еще сохранились. Ты входишь с улицы прямо в дом. Лежат ковры, висят хрустальные люстры и бегают поросята, куры. Там мы снимали "Биндюжника и Короля". Теперь таких мест почти не осталось. "Моя" Одесса отдает концы. Музыкальная школа Столярского затихла. В оперном практически некому петь. Драматические театры приглашают московских гастролеров и играют спектакли с Безруковым, Мироновым. Оперетта одесская, когда-то знаменитая, тоже почти сдохла. И Привоз в стекло оделся. Раньше все было на открытом прилавке. Да, была грязь по колено, но это был Привоз, а сейчас это модернизированный супермаркет. Есть камбала, появилась барабулька, бычки. Но это тоже все не то. После войны было столько всего! Рыба размножалась, ей в море никто не мешал, камбала была огромная, бычки, раки по 20 рублей мешок. Сейчас один рак стоит два доллара. На Привозе еще можно встретить торговок, да и те перекупщицы. Хотя что-то все время появляется. Поставили памятник Бабелю, памятник Екатерине... Оперный театр феноменально отремонтировали. Летом, когда город цветет, все это очень красиво. Но прежней Одессы уже нет. Вы не видели фильм про Мишку-япончика на Первом канале? Замечательный фильм. Там пацан потрясающе точно играет бандита. Много наврано, но парень сыграл гениально. Они показывают Одессу до революции, после революции... Кто им писал тексты, я не знаю, но жаргон передан абсолютно правильно. Я все это еще застал после войны. Это не речь, а музыка. Так разговаривала Одесса - мягко, красиво. А сейчас вся Одесса на Брайтоне. Это умирающая Одесса, и она скоро исчезнет.
"С Витей я сейчас переписку затеял..."
- После ухода Ильченко у вас в программе одни монологи остались?
- Да, в основном монологи. Я очень люблю с публикой разговаривать. У меня был моноспектакль "Моя Одесса". Я рассказывал о Привозе, о том о сем, вспоминал разные случаи из жизни. Жванецкий кричал: "Что ты мелешь?! Не надо разговаривать! Ты артист". А потом он и сам начал общаться с публикой.
- Потеряв друга и партнера, вы, я знаю, принципиално не захотели выходить на сцену с каким-нибудь другим артистом. В свою очередь, и Жванецкий перестал писать диалоги. Продлевать жизнь жанру одними монологами не так-то просто, наверное?
- Некоторые знаменитые диалоги я играю. На два голоса - за себя и за Витю. Пользуюсь тем, что публика знает эти вещи, помнит, как они звучали. Витя ушел двадцать лет назад. Он умер в январе, а в феврале - гастроли: Израиль, Германия, Австралия и Америка. Все билеты проданы. Я еду один...
- Вы поехали один, чтобы не отменять гастроли?
- Не только поэтому. Я поехал один, потому что мне было что исполнять. Я выходил на сцену, произносил слова - публика смотрела на меня как на зачумленного. Атмосфера в зале была жуткая. Но кое-как я отработал все четыре страны. Возвращался в Москву. Лететь из Майями шестнадцать часов. Меня стюардессы посадили в бизнес-класс, там свободно было. Я устроился в кресле, начал было задремывать и тут почувствовал, что Вити нет. Я попросил бумагу и стал писать, как мы с ним встретились, как тридцать лет вместе работали, какие случались у нас истории, смешные и грустные... В Москве продолжил записывать эти воспоминания. Получилась повесть на 20 листов, ее напечатали в Израиле и Одессе, она называлась "Витя". В издательстве "Вагриус" эту вещь прочитали и говорят: "Нам очень понравилось. Может, вы что-то еще напишете?" И я стал писать о Мише, о Вите, о нашей работе в театре Райкина. Так появилась книга "Малой, Сухой и Писатель" - такие клички были у нас в театре. А с Витей я сейчас переписку затеял. Он мне с того света пишет, я ему - туда. Придумываю за него, а потом за себя. Рассказываю, что у нас здесь творится. Он же не знает, какие перемены в стране за двадцать лет произошли. Конечно, он может рассказать мне меньше, чем я ему. Но и ему, я думаю, есть чем со мной поделиться. Там он встречается со всеми, кого я знал. Там Райкин, Шульженко, Евстигнеев, Гердт... Он с ними общается и потом рассказывает мне. А я ему пишу, как у нас тут теперь все устроено. Кто такие олигархи... Что такое корпоратив...
"Для меня он начался после войны, в сорок шестом - сорок седьмом. Тогда играли во всех дворах, парках, на заброшенных стадионах. Крики, драки, ругань, разбитые окна... Но это позже, когда появились кирзовые мячи, которые калечили ноги, а если попадали в голову - отбивали мозги. А вначале играли тряпичными мячами. Набивали в чулок тряпки или опилки. Играли часами! По восемь-десять часов подряд. Затем у крана во дворе образовывалась очередь, долго пили воду, живот надувался как пузырь, на лице пот, грязь - и так до следующего дня. Мой отец, профессиональный футболист, после войны играть уже не мог. Он был судьей, и я часто ходил с ним на матчи. Там я впервые увидел Злочевского, о котором ходили легенды. Это о нем говорили, что на правой ноге у него была наколка: "Правой не бить, смертельный удар!" Там я впервые увидел игру Паши Виньковатого из киевского "Динамо". Я до сих пор вижу его: это был таран, от него отскакивали все. Остановить его было невозможно..."
Из книги Романа Карцева "Приснился мне Чаплин..."