Он был искренен и яростен во всем, в том числе и в категорическом неприятии того искусства, которому я служу всю свою жизнь. Тертуллиан писал о театре самозабвенно и категорично: "Нам велено отречься от всякой нечистоты, стало быть, для нас должен быть закрыт и театр, этот подлинный притон бесстыдства, где можно научиться лишь тому, что повсеместно осуждается. Главная притягательность театра заключается в гадости, которую жестами изображает ателланец, разыгрывает с женскими ужимками мим, оскорбляя стыдливость и нравственность зрителей... Итак, если мы отвергаем любое бесстыдство, зачем слушать то, что говорить не дозволено, зная, что Бог осуждает шутовство и всякое праздное слово? Зачем смотреть на то, что запрещено делать? Почему выходящее из уст оскверняет человека, а входящее через глаза и уши не оскверняет, если глаза и уши прислуживают душе, и не может быть чистым то, чьи прислужники грязны? Таким образом из запрета на бесстыдство вытекает и запрет на театр. Если мы отвергаем знание светской литературы как глупость перед очами Господа, то нам должен быть ясен и запрет на все виды театральных постановок литературных произведений". (Справочно: Тертуллиан. Избранные соч. М., 1994. С. 33)
Нередко исследователи пытаются объяснить столь жесткую позицию тем, что Тертуллиан обращает свой гнев на римский театр, развращенный вкусами толпы, но это достаточно наивный подход. Один из великих отцов церкви не принимает любое светское знание в качестве истины, оно для него лишь "глупость перед очами Господа", в иерархии этих ложных знаний театр занимает не последнее место. Тертуллиан первым от лица христианского вероучения вынес приговор лицедейству, комедиантству, жонглерству, скоморошеству, которые, по его мнению, по природе своей состоят на службе у дьявола. Через столетия, уже в начале ХХ века, святой праведный Иоанн Кронштадтский будет столь же непримирим к сценическому искусству, как и Тертуллиан: "Театр усыпляет христианскую жизнь, уничтожает ее, сообщая жизни христиан характер жизни языческий. (...) Горе тому обществу, в котором много театров и которое любит посещать театры. Театр - противник христианской жизни. (...) Истинные чада Церкви не посещают его".
Даже образованнейший Андрей Кураев, который предостерегает от того, чтобы в оценке театра ограничиваться цитированием суждений древних святых отцов об этом искусстве, считает, что театр имеет право на существование лишь как феномен христианской культуры, как дитя Церкви. Но Церковь, по его мнению, должна указать на то, что занятие актерством - "духовно опасная вещь". Разумеется, подобное отношение значительно гуманнее, чем запрет хоронить актеров по церковному обряду и в церковной ограде, но по существу, и нынешние религиозные мыслители готовы примириться с театром лишь в том случае, если он будет инструментом в руках Церкви.
Но вся история мирового театра - это борьба за свободу творчества, за возможность самостоятельного художественного познания мира. А. С. Пушкин, указав на место рождения этого искусства, - "театр родился на площади", - не добавил к слову "площадь" прилагательное. Ведь площадь может быть храмовой, дворцовой или ярмарочной. И театр, который может родиться на этих трех площадях, не будет походить один на другой. Разве что на дворцовой площади ритуальность, литургичность церковного театра может соединиться с балаганностью театра ярмарочного. Но и для литургических церемоний на роли чертей приходилось звать комедиантов из балагана, кому еще представлять диавольское отродье? Пушкинское умолчание - не случайно. Он прекрасно понимал, что бытие человеческое - полифонично. Поиски веры не отменяют жажды игры и открытия истины в игре и через игру. Сакральность не отменяет карнавальности. Аполлоническое предполагает вакхическое. Обо всем этом написано немало глубоких трудов, - и, наверное, один из лучших - великая книга М. М. Бахтина "Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса". Именно М.М. Бахтин раскрыл праздничное бесстрашие карнавальной культуры, в которой торжествует "материально-телесный низ" человеческой жизни. Он восславил тот грандиозный театр бытия, в котором существование "верха" и "низа" невозможно друг без друга. Замечу, что для русского читателя величие книги Франсуа Рабле о Гаргантюа и Пантагрюэле открылось довольно поздно, - только в переводе Н. М. Любимова 1961 года, безбоязненно и виртуозно передавшего брутальное роскошество французского оригинала. Перевод В. Пяста, сделанный в 1929 году, - пресный образец самоцензуры профессионала.
Настоящее искусство всегда отстаивает гуманистические ценности, которые не всегда совпадают с ценностями религиозными. Любовь к Богу и любовь к человеку - это не одно и то же. Человечество заплатило дорогую цену за право на гуманизм. Современный кризис гуманизма вовсе не отменяет его фундаментального значения для нашей истории. Собственно, само понятие кризиса - есть свойство обновления, развития.
Мне неловко повторять общеизвестные истины, но, видимо, бывают моменты, когда это делать необходимо. Либо мы соглашаемся с тем, что любое светское знание, любое светское занятие есть "глупость перед очами Господа", знание заведомо неистинное, занятие заведомо ложное. Либо мы признаем, что развитие той цивилизационной ветви человечества, к которой принадлежит и Россия, предполагает свободу совести, и каждый законопослушный гражданин вправе сделать свой выбор в отношениях с миром земным и миром небесным.