Два тяжелейших инсульта парализовали правую часть тела и лишили его речи. Двадцать лет он молчал, писал левой рукой, рисовал, делал аппликации, читал, смотрел фильмы. Двадцать лет он учился разговаривать с помощью жестов, движений губ и глаз с единственным человеком, который его понимал не то чтобы с полуслова, но и вовсе без слов, - с женой Энрике. Он считал, что именно она продлила ему жизнь, научившись общаться с ним, понимать его точно и без ошибок. Однажды мы договорились с Энрике, что сделаем интервью с маэстро, если он на это согласится. Он дал согласие. Решили, что я буду задавать вопросы, Антониони будет слушать и знаками давать ей понять, как надо ответить. Если ответ прозвучит неправильно или неточно - он даст знак. Если она скажет именно то, что он считает, Микельанджело кивнет головой.
Я прилетел в Рим, нашел их дом на римских холмах. И когда за чашкой индийского чая с молоком и медом мы проговорили с Энрике почти час, в дверях показалась домработница-филиппинка и что-то тихо сказала ей.
- Сейчас придет Микельанджело, - объявила Энрике. - Я должна занавесить окна, он не терпит яркого света. Она легко поднялась из кресла и опустила жалюзи на окнах просторной мастерской. Затем включила маленькую настольную лампу и торшер, инкрустированный муранским стеклом. Через минуту он появился в проеме двери: высокий, сухой, строгий. Медленно, с трудом подошел к столу, она помогла ему сесть на стул. Взгляд его сосредоточился на моей визитке, он сидел нахохлившись, тяжело опустив руки. Словно огромная птица с перебитыми крыльями, попавшая в человеческое жилье из-за облаков. Боже мой, тщетно я пытался узнать в этом старике знакомого мне по фотографиям и фильмам великого итальянца - Микельанджело Антониони. Неужели время и болезнь способны так изменить человека?..
- Микельанджело, - сказала Энрике, - это корреспондент из Москвы. - Он видел почти все твои фильмы и говорит, что благодарен тебе, потому что твое кино помогло ему многое понять в жизни.
Он поднял голову, быстро взглянул на меня и слегка улыбнулся уголками рта. За доли секунды это неподвижное лицо вдруг преобразилось в узнаваемое. Передо мной сидел Микельанджело Антониони, такой, каким я и представлял себе его. Он поднял левую руку и протянул мне ее кистью вверх. Я осторожно пожал узкую сухую ладонь.
- Вы можете говорить, - сказала Энрике. Так начался наш необычный диалог.
Мы "говорили" с ним полтора часа, пока он не устал. Единственный раз он дал знак, что его неправильно поняли. Энрике что-то уточнила, и он кивнул головой...
Через год я приехал вновь на римские холмы, в этот уютный дом, из окон которого видна величественная панорама Вечного города. В моей сумке лежали экземпляры газеты с нашим интервью и сувенир для маэстро - коробочка с изящной металлической страничкой газеты, которую можно было разглядывать с помощью небольшой лупы.
Антониони сидел в кресле укрытый пледом. По обыкновению он слегка приподнял кисть левой руки, я подошел и пожал ее. Он кивнул головой и жестом пригласил сесть. Я отдал ему газеты и коробочку с сувениром. Он внимательно взглянул на собственную фотографию, полистал газету... Но наибольший интерес вызвала у него именно металлическая пластинка с миниатюрной газетной страничкой. Он долго разглядывал ее в лупу, потом сделал какой-то знак Энрике. Ему интересно, сказала она, как это сделано. Я рассказал. Он слушал внимательно. Потом предложил обсудить возможную ретроспективу его фильмов в Москве. Он хотел, чтобы было показано не менее десяти лент. Причем открывать ретроспективу он хотел сам. Обсудили, где лучше это устроить в нашей столице. Обсудили и время. Решили, что лучше всего ранняя осень, например август. Его волновало, придут ли люди. Я стал говорить ему, что даже если придут зрители только моего поколения, этого будет достаточно, чтобы зал был полон на каждом сеансе, потому что именно моему поколению Антониони открыл глаза на то, что такое кино. Величие этого искусства мы постигали на закрытых просмотрах его "Приключения", "Затмения", "Профессии: репортер", "Забриски Пойнт", "Блоу ап"...
Он слегка улыбнулся, прикрыл глаза и жестом попросил Энрике ответить. Он думает, что вы преувеличиваете его значение. Но сам я заметил, что скорей всего ему было приятно. Во всяком случае теперь у меня есть ощущение хотя бы отчасти отданного долга.
Я улетел в Москву, и через несколько дней мне позвонили с римских холмов: Антониони умер. Ему было 95 лет.