Прекрасный и, как всегда, благоухающий проспект Руставели был перегорожен бетонными блоками, на проспекте ежедневно проходили митинги. Оппозиция требовала отставки президента, сторонники Гамсахурдиа, приезжавшие, как правило, из деревень верного ему Зугдиди, возносили проклятия оппозиции, обвиняя ее в предательстве национальных интересов и пророссийских взглядах.
Походив по митингам, поговорив с лидерами оппозиции, я понял, что не могу уехать из Тбилиси, не выслушав точку зрения президента. Попасть к нему на прием было нелегко, однако и на этот раз журналистская солидарность сделала свое дело: подождав в огромной приемной всего минут пятнадцать, я был зван в кабинет.
Гамсахурдиа казался утомленным, погруженным в свои мысли и даже рассеянным. На нем был дорогой костюм, безупречно подобранный галстук... Он меланхолично протянул руку, обозначил вялое рукопожатие, вернулся за свой огромный стол, жестом предложил мне сесть в кресло напротив. Я огляделся: кабинет президента был обшит деревом, дорогая роскошная мебель, огромный пенал старых часов в углу, армия телефонов на столе по левую руку от хозяина.
- Слушаю вас, - тихо сказал президент.
Я задал свой первый вопрос. Он, подумав, начал отвечать, но вдруг замолчал и неожиданно спросил меня, из какой я газеты. Я ответил. Лицо его стало непроницаемым, он долго глядел в одну точку, опустив глаза, и потом так же тихо сказал мне:
- Я не буду с вами разговаривать, потому что нас не устраивает позиция вашей газеты, она необъективна и предвзята. Прошу вас уйти.
Это было неожиданно для меня. Мы помолчали. Я лихорадочно соображал, что делать (интервью с Гамсахурдиа уплывало прямо на глазах). Тем временем он поднялся из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Часы в углу величественно пробили четыре часа. Я встал, покорно выключил диктофон и, отвечая на столь же вялое прощальное рукопожатие, сказал ему:
- Господин президент, я точно знаю, что авторитет ваш тает с каждым часом. И то, что происходит сейчас здесь, не прибавит его вам ни на йоту. Мне кажется, вы должны это знать.
Он слабо кивнул головой и прикрыл глаза... Через пять минут я уже был на проспекте Руставели, бурлившем очередным митингом. А еще через два часа Гамсахурдиа выступил на митинге своих сторонников, прямо со ступеней дома правительства. Я с фотокамерой оказался в первом ряду плотного кольца, окружившего президента. Говорил он мало, большую часть времени просто приветствовал поднятой рукой своих сторонников, бесконечно скандировавших чеканное "Зви-а-ди, Зви-а-ди..." Я видел, что ему нравится эта возбужденная толпа. Он словно купался в ее волнах, прикрыв по обыкновению глаза.
Я уезжал из Тбилиси с чувством неясной тревоги. С каждым днем события там множились, нарастали как снежный ком, конфликт требовал развязки, и взрыв, судя по всему, был неминуем. Так и произошло.
Спустя всего четыре месяца я вновь стоял на проспекте Руставели, который невозможно было узнать: сгоревшие, полуразрушенные дома, обрубки некогда роскошных деревьев, выбитые стекла, горький запах гари... Тбилиси был в шоке. После затяжного штурма дома правительства Гамсахурдиа в сопровождении близких ему людей бежал из столицы, сам дом правительства высился над проспектом чудовищной обугленной громадой.
Вход в дом правительства был перегорожен самодельным шлагбаумом. Заведовал шлагбаумом автоматчик из отрядов "Мхедриони", расположившийся у небольшого костерка. Он пресек мою попытку проникнуть на охраняемую территорию без разрешения. За разрешением я поплелся в небольшой вагончик рядом со шлагбаумом. В вагончике за столом сидел сам лидер "Мхедриони" Джаба Иоселиани и ел картошку, извлекая ее руками из большой кастрюли. Мне было предложено разделить трапезу, я охотно согласился.
- Зачем тебе туда?- спрашивал Джаба. - Там мины могут быть, кто за тебя отвечать будет?
Я рассказал ему в красках, как был изгнан из президентского кабинета. Иоселиани слушал сочувственно и когда я закончил, вздохнул и сказал: "Тогда иди". Он заставил меня написать бумагу, где я брал всю ответственность за этот поход на себя, сверху поставил собственную резолюцию, и часовой поднял предо мной шлагбаум.
Полдня я бродил по этому разрушенному зданию, где битый кирпич, крошево стекол и окровавленное тряпье соседствовали с роскошной мебелью и некогда изысканными интерьерами. В конце концов мне удалось найти тот кабинет, из которого четыре месяца назад я был изгнан. Стекла кабинета были выбиты, холодный зимний ветер хозяйничал в четырех его стенах, провода телефонов спецсвязи кто-то зло вырвал из стены прямо со штукатуркой, огромный стол президента опрокинули навзничь, пенал великолепных часов лежал на полу в брызгах стекол. Я подошел к столу с вывороченными из него ящиками, наступая на какие-то документы с грифами на грузинском языке. Поодаль, у самого окна, ветер ворошил груду бумаг, у подножья которой под останками обгоревших штор я обнаружил томик стихов Окуджавы, лишенный обложки, и треугольную печать в высокой пластмассовой коробочке. Каюсь: и книжку, и печать я унес с собой. А когда вернулся в Москву, то открыл коробочку, достал из нее президентскую печать, подышал на чернильную резину и поставил в своей командировке два одинаковых оттиска: один в графе "прибыл", другой в графе "убыл". Получилось вполне справедливо: коль в одном месте убыло, в другом непременно должно прибыть. Печать из кабинета Звиада Гамсахурдиа я до сих пор храню как память об изгнании в сентябре 1991 года.