Но несмотря на столь апокалиптический антураж проектов, искусство Бойса не о грядущей катастрофе, оно о том, как жить после нее. Тогда, когда кажется, опереться не на что, когда ценности старой Европы сгорели в печах Освенцима. Обо всем этом Бойс знал не понаслышке. В 1938-м он, стоя среди мальчишек, наблюдающих, как во дворе их классической гимназии горит костер из книг, зажженный нацистами, вытаскивает из огня два томика. Один - ученый труд естествоиспытателя Карла Линнея, другой - альбом скульптора Вильгельма Лембрука. Линнея, потому что любил ботанику и зоологию. И вообще собирался изучать медицину. Лембрука, потому что о нем рассказывал знакомый, фламандский скульптор. Когда за 11 дней до смерти в 1986-м ему присудят премию Вильгельма Лембрука, Бойс вспомнит об этом вытащенном обгоревшем альбоме как одном из важнейших событий своей жизни. "Все есть скульптура, как бы кричал мне этот образ. И я увидел в этом образе факел, увидел пламя, и я услышал: сохрани это пламя". Линней и Лембрук, природный мир растений, животных и рукотворный мир скульптуры - окажутся самыми важными полюсами его жизни.
Впрочем, считается, что ключевым для его творчества был другой случай, приключившийся, когда "Юнкерс-87", на котором он был радистом, был сбит в 1943 году над Крымом. Пилот погиб, 22-летний Бойс катапультировался. Обгоревшего, а потом полузамерзшего радиста в снегу нашли крымские татары, которые лечили его как могли - смазывая жиром раны, кормя с ложечки медом и заворачивая в войлок. Через несколько дней подоспела и немецкая санитарная команда. Что мог помнить из всего этого Бойс, у которого были сломаны кости лица и чуть ли не основание черепа, большой вопрос. Тем не менее эту историю вспомнили критики, когда в 1950-х, уже после учебы в Дюссельдорфской академии художеств, Бойс начал делать скульптуры, используя сало, войлок, мед. В 1970-м в качестве скульптурного объекта он сделал мужской костюм, сшитый из войлока, правда, без пуговиц. Гораздо больше, чем функциональность, художника интересовал образ одежды как укрытия от мира и как изоляции, отчуждения человека. Получилась такая наглядная граница между беззащитным голым телом и холодом агрессивного внешнего мира. Тепло, кстати, как и мед, в иерархии ценностей Бойса, занимают топовые места. В войлок Бойс заворачивался, например, когда сидел наедине три или четыре дня с диким койотом в нью-йоркской галерее. Это и был перформанс о взаимной любви Америки и Бойса. К счастью, оба участника в ходе него не пострадали.
Словом, если бы истории со сбитым в Крыму бомбардировщиком не было, то ее следовало бы придумать. Помимо того, что она дает красивое объяснение увлечению Бойса архаическими практиками шаманов и органикой естественной жизни, она еще рифмуется со старинным мифом об Икаре. В реальности, разумеется, выжившего Икара, залатав и подлечив, отправили снова на фронт - парашютистом в десантные войска в Голландию. И минимум эта повторялось пять раз - по числу ранений. Пока, наконец, война не кончилась, и потерявший всех друзей 24-летний солдат не оказался в английском плену. Но дело не в том, что было в реальности. А в том, что образ Икара - очень подходящая метафора для последнего европейского героя. Героя не победителя - побежденного. Тому, кому приходится начинать с нуля. И в этом смысле Бойс, конечно, последний европейский герой.
В версии Бойса этот герой превращается не в Терминатора - он возрождается в лекаря, проповедника, политического деятеля и соцработника. Героя, который пытается найти способ говорить с человеком и природой, найти путь обратно - к миру, где искусство понятно всем живым существам.
...Он был не самым удобным человеком, этот Бойс. Но из бойсовской жилетки вышло едва ли не все радикальное европейское искусство ХХ века. Но следуя по его пятам, мало кто из художников умел быть столь искренним. Впрочем, может быть, важнее другое. В одном из рассказов Чехова упоминается "человек с молоточком", который должен стоять за дверью каждого счастливого, довольного человека, напоминая о тех, кому не так хорошо. Так вот кажется, что Бойс - тот самый человек с молоточком, пришедший то ли из русской литературы, то ли с дымящихся развалин послевоенной Европы, то ли с пыльных разбитых дорог Евразии. Тот, кто раздражает, злит, тревожит. Но куда же без него? Никуда.