Его интервью, данное Дмитрию Киселеву, стало своего рода частью открытия нового политического сезона в жизни Церкви и не только. И это скорее всего будет "сезон ответов".
Журналисты-аналитики сами любят искать за фактами явления. Дмитрий Киселев, сославшись на бесспорное в социологии имя Эмиля Дюркгейма, предложил в интервью с Патриархом для объяснения часто упоминаемый, но по-прежнему хорошо ложащийся на наши социальные обстоятельства диагноз - аномия ( утраченная значимость норм и предписаний).
Святейший, со всей деликатностью раскланявшись с Дюркгеймом ( несколько раз уважительно сославшись на него), увидел в происходящем другое. Не расползание застарелой социальной болезни, а сознательную почти "военную операцию" - "разведку боем".
Жизнь Церкви в постсоветской России еще долго будет потрясать открытиями. До тех пор пока религиозная необразованность и антирелигиозная предубежденность небольшой, но часто влиятельной части российского общества будут воспринимать и описывать эту жизнь враждебными штампами. Одним из таких "открытий" стало стояние в очереди к привезенной в Россию святыни - поясу Пресвятой Богородицы. Миллионы людей пришли тогда в храм. И вот у кого-то, по мнению Патриарха, возникло желание проверить, истинная ли это приверженность россиян к вере или пред ними всего лишь навсего "безликая масса тихого, аморфного большинства". Именно приверженность народа своим святыням, готовность их защищать проверялась провокациями, уверен Патриарх.
Тон его голоса в этом интервью был показательно ну если не грозным, то напряженно строгим. Не столько потому, что Церковь серьезно задета. Сколько потому, что слишком "серьезное" задето в Церкви, и не только в ней, но и в самом строе жизни нашего общества. Задето ценностное "сердце" - святость, священное. Это вызов "святой Руси" - не мифологической сказке и не историческому воспоминанию, а тому духовному и культурному инварианту, который более десяти веков держит на земле нашу культуру и цивилизацию.
Безбожие как мировоззрение, нам доставшееся по наследству от советского времени, а частью европейского общества, активно приобретаемое (достаточно вспомнить увольнения из-за ношения креста в Англии, суд по делу о распятиях в школах Италии или недавний скандальный успех фильма Ульриха Зайдля на Венецианском фестивалео), смотрит на нравственность как на привходящее культурное явление, подверженное если не прогрессу ( в моральный прогресс после XX века трудно верить), то модификациям, любым современным изменениям. Нравственность меняется - их постулат. "На самом деле это не так", - уверен Патриарх. Есть некий обязательный нравственный "минимум", и "это суровая необходимость". И он составляет "некий хлеб жизни для общества, без чего общество распадается". Сегодня модно упование на главенство права (должную значимость которого, конечно, никто не отрицает), но Патриарх напомнил сущностное - право держится на страхе наказания. Мораль же, которую сегодня так стремятся сдвинуть в сферу условного и относительного, по словам Патриарха, является "внутренним посылом" к общежитию, "духовной скрепой, соединяющей людей". Без морали общество распадется.. Судя по атакам вандалов, нам приходится бороться не с нарушениями морали, которые будут всегда, а с ее разрушением. Разница как между Гумбертом Гумбертом и мистером Куильти в так нелюбимой отцом Всеволодом Чаплиным "Лолите". Один нарушает норму, другой разрушает ее. Слишком разные преступники. Поэтому и чувствуешь какое-то моральное право первого взять второго на прицел.
Второй не менее важной темой размышления Патриарха стало обвинение Церкви в сращивании с государством. Именно его кощунники объявляют причиной своего хулиганского акционизма. Вот за то, что Церковь так непреоборимо сервильна, пусть и увидит себя в зеркале кощунства.
Общество наше во всем, что касается понимания церковных реалий, увы, ходит в первый класс. А "креативный класс", судя по всему, и вовсе прогуливает скучные для него уроки, хулигански беспризорничая поступками наиболее социально девиантных и дерзких своих молодых представителей.
Ни один документ, ни одно заявление, ни одно "слово" Патриарха не дают оснований для вывода о сращивании Церкви с государством. "Всякая клерикализация архиопасна для проповеди" - вот его прямая позиция. Церковь дорожит своей автономией, считает, что только свобода дает ей возможность духовного влияния, и слишком хорошо помнит опыт сращивания с государством в XIX веке - этот урок уже пройден, оккупация государством Церкви не принесли ей ничего хорошего.
Участие верующих политиков первого ряда в патриарших церковных службах, которое так раздражает многих оппонентов Церкви, свидетельство доброжелательного диалога и не более того, считает Предстоятель. Эти политики разговаривают с Церковью как ее сыновья, подчеркивает он.
Закончилось интервью разговором о визите Патриарха в Польшу. Это не выбивающаяся из ряда тема, но по контрапункту очень интересный аккорд. Здесь речь шла уже не о борьбе, а о победе. Три года длился диалог русской и польской Церквей, приоткрывает завесу дипломатической кухни Патриарх. Три года не столько два моральных института, сколько две крепости христианства искали возможность развернуть духовно пасомые ими народы от посыпания ран солью обид к настоящему глубокому миру. В конце концов когда-то же при слове "Польша" ассоциативный ряд у политизированного россиянина должен начинаться не с имени Бжезинского, а с имени Рокоссовского. (О Вайде, Кеслевском, Занусси не говорим). А у поляка не с имени генерала Муравьева, а с Тарковского и Окуджавы. Ключ к тому, чтобы это произошло, был найден. В Евангелии. "Мы договорились, что ключевым словом в акте примирения должно быть слово "прости".
Отвечая на вопрос, можно ли ждать поздравления от Варшавы к 4 ноября ( в этом году будет праздноваться 400 лет изгнания поляков из Москвы), Патриарх спокойно ответил: можно. Обернув: и из Москвы можно ждать телеграмму в Варшаву по случаю обретения Польшей независимости. От России. Дело в том, что победа не означает торжества над врагом. Мы (или поляки, в данном случае все тут "мы") празднуем свою победу, а не чужое поражение, подчеркнул Патриарх.
И осталось ощущение, что если мы действительно научимся, празднуя победы, не праздновать чужого поражения, с нами произойдет что-то необратимо спасительное. И что-то прирастет к нашему "цивилизационному коду". Может быть, высокое прощение и способность жить заново без истерических исторических комплексов станут новыми смыслами XXI века. А может, мы закроем двери за некоторым особо печальным опытом минувшего столетия. Все-таки Болконский в плену у Наполеона не боялся ни пыток, ни голода, ни плохого лечения в госпитале, всего того, чего мы так привыкли бояться по завершении XX века. Судя по постулированным Патриархом ценностям, у нас снова есть шанс приблизиться к старым принципам рыцарской чести русского дворянского века.
Не сращивание, а христианизация нашего общества - вот что пугает наших оппонентов. Вот откуда, как говорится, рога растут. Страх перед тем, что Православие, которое было практически разрушено в советское время, за 20 лет сумело вернуться в жизнь своего народа... Может бвыть, вся эта шумиха и поднимается для того, чтобы нас остановить. Хочу сказать: не остановит.