Маленький театральный круг, в котором Чехов аукается с Диккенсом, Платонов с Чеховым, Чехов с Достоевским, а при этом все - с умилительным моралите - давно должен был разорваться. Он и разорвался - резким выходом в партер Алексея Верткова, первого на сегодняшний день актера труппы, готового играть все и совершенно по-разному. Это благодаря ему внимание публики приковано к спектаклю часа... полтора. Ко второй части оно, впрочем, стремительно ослабевает.
Но поначалу все предвещает новую атмосферу, новые чувства и мысли. Пока Вертков доверительно и сдержанно - вылитый Венечка, худой, харизматичный и хрупкий - обращается к зрителям, двигаясь между кресел в костюме и с бабочкой, кое-кто рассматривает волшебную люстру, висящую прямо над головами зрителей. Такая же зеркально повторяет ее над сценой. Люстра и вправду волшебная - сделана по старому эскизу Давида Боровского к неосуществленному спектаклю Юрия Любимова по поэме Венички "Москва-Петушки". Вместо хрустального дождя в ней переливаются и позванивают мерзавчики, чекушки и поллитровки, и не успевает покоренный зал насладиться этим видением, как люстра двигается, раскачивается и уплывает куда-то.
"Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел. Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало - и ни разу не видел Кремля", - начинает свой монолог Веничка-Вертков и сразу встречает десятки понимающих его глаз. Впервые со времен открытия "Студия" изменила своему стильному серому цвету, выкрасив кирпичную стену в красный кремлевский цвет. Да и занавес бархатный повесили - прямо в лучших традициях партсобраний.
60 страниц, 200 тысяч знаков - вот и все, что вместило в себя гениальную поэму Венички Ерофеева "Москва - Петушки". Чтобы рассказать ее в театре, Сергею Женовачу понадобилось три с лишним часа сценического времени.
В недавнем спектакле Андрея Жолдака Веничку играл великолепный актер Владас Багдонас. Он играл Веничку почти как персонажа Рабле. Но Веничка - не вполне раблезианский тип, и его соединение с народной стихией в электричках и пивняках, на стройках коммунизма и в сортирах не делает его частью народа - он так и остается один, выпадая из всех пространств и времен. Вертков именно этого - интеллектуального, созерцательного Венечку и играет, лишая его ...той бурной, стихийной силы, которая все же у него есть. Как будто ни тот, ни другой не могут овладеть всем Веничкой целиком, а касаются только одной его ипостаси. Загадка, не правда ли?
"Полное отсутствие всякого смысла - но зато какая мощь", - сказано в "Петушках". Женовач предлагает нам множество смыслов, он над ними колдует, погружая актеров почти в философский диспут вокруг большого круглого стола. Дух платоновских диалогов веет над этим столом, где собрались аккуратные, в костюмах и шляпах одинакового вида, мужчины. От них веет каким-то не питейным, не карнавальным, а скорее кремлевским духом, точно несколько офицеров госбезопасности штудируют "Москву-Петушки".
Дух безумного путешествия, предпринятого Веничкой, улетучивается с каждой минутой, и созерцательно-флегматичный Вертков стремительно теряет свою харизму. Но странная, безумная, утонченная и карнавальная стихия романа начала все же свое действие на всю атмосферу "Студии театрального искусства". Ведь Венедикт Ерофеев попытался доказать возможность соединения в одной отдельно взятой поэме классического искусства и авангарда. И у него получилось!