Черно-белая трасса заложила вираж, мы выехали на широкую московскую автостраду и на скорости понеслись: мимо мелькали дома, люди, машина резко поворачивала, столичный пейзаж менял очертания, но оставался при этом неуловимо московским. А песня была о любви:"Волосы твои на ветру В открытом окне такси. Работаю ли я Богу или служу врагу? - Волосы твои на ветру..." Новенькая гитара Martin отливала лаковым боком, отбивая рок-н-ролльный ритм, мелодию нехитрую, но четко очерченную и запоминающуюся.
Мелодий и рок-н-ролла в песнях Петра Николаевича Мамонова в последнее время было немного в принципе: гитарный бой на одной ноте, драм-машина, текст без тени рифмы и этого автору на концертах достаточно, чтоб донести до слушателя мысль песни, а слушателю - чтоб ее усвоить. Но это был не концерт, а "светвидеозвук" - так было сообщено на афише спектакля "Дед Петр и зайцы".
Уйдя в середине 2000-х в эпические широты "Острова" и "Царя" Мамонов не успел, как он всегда это делал, сделать шоу к своему альбому "Сказки братьев Гримм".
- И все это шесть лет лежало,- говорит артист.- Потом я вдруг посмотрел на эти песни - да это же все современнейшее, мягкое такое, внутреннее, нежное, простое, как листик осенний на ниточке висит, того гляди оторвется...
Вот он и оторвался - вместе со своим автором. Давно уже Москва не видела такого Мамонова - уходящего из реальности в свои миры (тут ему в помощь и было отснятое сыном Иваном видео на заднике - меняющие краски пейзажи, трава, в которую зрителя "роняли" лицом, кровавые закаты) в каждой из песен-сказок (мягко?! нежно?!), пугающего зрителя своей завораживающей гуттаперчевостью. Главный герой песни "Разбойник и его сыновья" на фоне багрового неба секунд на двадцать замирал в змеином изгибе. Изображая храброго портняжку, долговязый артист, согнув спину и упруго двигаясь на корточках, становился вдруг малышом, а в "Короле-лягушонке", двигаясь в ритме замедленного кино, швырял во врага копье (к восторгу зала сшибшее что-то за кулисами). Руки себе актер в первой половине действа освободил, и слова каждой из своих сказок проговаривал под монотонные аккорды, "озвучиваемые" на сей раз спроецированными на задник своими двойниками-гитаристами. Если тут и была современность, то в ней было страшно.
Не успел зал выдохнуть после великолепной пантомимы - в последней сказке братьев Гримм "Ганс мой еж" был разыгран то ли робот, то ли как на шарнирах крутящаяся марионетка, в механические лапы которой попал ежик - как главный герой вечера появился перед публикой в красном костюме с отливающим люрексом обшлагами (после спектакля артист рассказывал, что подсмотрел эту одежду у героев американских фильмов 50-х). В руках артиста была настоящая гитара, а за его спиной задвигалась Москва. Тут уже не было места сказкам: на экране ходили вокруг вечно раскрытых люков рабочие в касках, по улицам однообразной массой тек народ, шел поток машин...
- Мы все ругаем город: ездить нельзя, пробки, дышим неизвестно чем, на улицах стреляю, - делился Петр Николаевич наболевшим с корреспондентом "РГ". - А мои москвичи в 7 утра встали и поехали на работу. И пошло, задышала Москва, задвигалась, зажила - вот я для этих хочу дать окошечко, где можно вдохнуть воздуха.
Ветер через это "окошечко" в лица сидящих в зале мамоновских москвичей ударил сильный и свежий. Петр Николаевич громким голосом под звучные аккорды рассказывал истории о своей юности ("В полшестого вечера люди идут с завода дубильных кож. Я стою один, мне делать особо нечего, но я все равно на любого из них похож"), о чьей-то неудавшейся семейной жизни ("Я другой, я просто Вова, моя жена полюбила другого"), с ностальгией вспоминает о своем детстве ("Мое сердце громыхает как гром, слезы льются как дождь"). И ни тени мистики и страха - только самоощущение маленького человека, мимо которого на всех парах несется жизнь, а он выруливает по ней своим собственным маршрутом.
Тут уже было совсем мало театра - почему-то казалось, что артист радуется от души, принимая в своем костюме "а-ля Элвис" героические позы и красиво вздымая гитару к потолку. Это было живо, хрипло, тихо, искренне и к концу вечера маленький синий зал театра Станиславского, в котором некуда было поставить ногу, окончательно перестал сдерживать эмоции - а 61-летний юноша "с завода дубильных кож" все бисировал и бисировал.