Вскоре он, вдохновляемый спектаклями Брука, Гротовского и Кантора, основал в Генте собственную театральную группу. Пережив кризис и овладев йогой, Персеваль был приглашен в Германию, где и работает последние десять лет, ставя по два, а то и три спектакля в год. Сегодня режиссер возглавляет знаменитый гамбургский "Талия Театр", где 13 октября состоялась премьера его нового спектакля "Каждый умирает в одиночку" по роману Ханса Фаллады. В Москве в рамках фестиваля "Сезон Станиславского" в последний раз будет сыгран его "Отелло", поразивший публику фестиваля "Балтийский дом" в 2008 году, и "Вишневый сад", премьера которого состоялась в прошлом сезоне. Накануне этих выступлений мы поговорили с режиссером, начав разговор с последней премьеры.
Люк Персеваль: Этот роман, написанный в 1947 году Хансом Фалладой, публиковался в ГДР с сокращениями, а потом был забыт. Его новая жизнь началась в 2009 году, когда его перевели и опубликовали в США. В 2011 г. его впервые издали без купюр в Германии. И начался колоссальный всплеск интереса к этому роману. Это страшная и сильная история о супружеской паре, жившей в Берлине во время войны, вполне лояльной режиму до тех пор, пока их единственный сын не погиб на фронте. Тогда они начали индивидуальное сопротивление. Каждый день в течение 4 лет они писали и отправляли открытки с одним слоганом: "Сегодня погиб наш сын, завтра это будет ваш". В результате они все же оказались в гестапо. Он писал книгу сразу после войны, на материале архивов, и буквально умирая от алкоголя, наркотиков, слез и отчаянья. Он и умер, дописав книгу до конца. Он поразительно честно описывает механизм мимикрии - как каждый пытается извлечь свою выгоду из режима. За четыре года они отправили тысячи карточек, и все до единой оказались в гестапо. То есть все доносили. Думаю, что это дремлет в каждом обществе.
Около десяти лет вы живете и работаете в Германии. Кто вы теперь? Где чувствуете себя дома?
Люк Персеваль: Мои друзья и коллеги живут в Праге, Вене, по всей Европе... Я иногда чувствую себя бельгийцем, у меня бельгийский юмор, сын и семья. Но я нашел свою любовь в Германии, значит, я немец? Конечно, актеры смеются над моим немецким, но говорят - не совершенствуй его, так симпатичней. Я не знаю... по-моему, важнее знать, дома ли ты сам у себя, сам с собой.
В Петербурге на фестивале "Балтийский дом" разгорелся скандал по поводу ваших "неканонических" "Детей солнца". Предполагаете ли вы подобную реакцию в Москве?
Люк Персеваль: Малер говорил: "Традиция - это поддержание огня, а не поклонение пеплу!" Театральный акт не есть реконструкция. Мы живем в мире с огромной скоростью передвижения, коммуникации и информации, где есть мобильный телефон и Интернет. Ежедневно наш мозг ассимилирует миллионы образов. Мы думаем гораздо быстрее, наше ассоциативное мышление работает иначе, чем сто лет назад. "Вишневый сад" как раз - об отказе от чувства времени. Ее герои смотрят только назад. Ища спасения, они бесконечно вспоминают прошлое. Это род депрессии. Подобно старикам в доме престарелых Раневская все время повторяет одни и те же истории. Ее преследует страх умереть в одиночестве, страх встретиться со смертью лицом к лицу.
Регулярно вашим спектаклям сопутствуют скандалы. Переписанные вами классические "партитуры" не теряют ли свой ритм, музыку, смыслы?
Люк Персеваль: В отличие от музыки, обладающей универсальным языком, мы - печальные пленники переводов, которые уничтожают музыку. У вас есть две возможности - вы сохраняете либо музыку, либо смысл. Моя задача реконструировать чеховский текст в другом языке, времени и культуре, сохранив его живым. Но Шекспир в свою очередь делал то же самое - он реконструировал в своем времени и языке чужие сюжеты. Театр - это не написанный текст, а текст проговоренный, это оральная традиция рассказывания историй, которые, переходя из века в век, из культуры в культуру, нуждаются в новом языке, новой почве.
Как вы репетируете? Актеры импровизируют, и потом вы фиксируете их диалоги?
Люк Персеваль: К началу репетиций они знают пьесу наизусть, и поверх этого создают свои версии, вносят свои рефлексии, истории. Мы пытаемся сохранить чувство этих великолепных персонажей. Мы не репетируем как Станиславский в МХТ, или Петер Штайн в "Шаубюне". Меня не интересует техническое совершенство исполнения. Я люблю рассматривать людей в залах ожидания, смотрящих, но не говорящих, люблю наблюдать истории их молчаний. Мы все пробовали, импровизировали, обновляя чеховские истории. Барбара Нюссе, которая играет Раневскую, очень барочная, в ней что-то от Эдит Пиаф. А Фирс у нас - старый любовник Раневской.
В юности вы восхищались Гротовским, Бруком, Тадеушем Кантором. Что осталось живым из этого прошлого?
Люк Персеваль: Бельгийский театр моей юности был ужасным иллюзионистским театром, в котором царствовала традиция, идущая от одного из учеников Станиславского, эмигрировавшего в Бельгию. Людям нравился такой театр, потому что он пробуждал ностальгию, а люди любят оплакивать свое прошлое. А потом я увидел Брука, Гротовского. Я увидел, что театр может провоцировать, быть самостоятельным видом искусства. Театр должен трогать. Ни музыка, ни церковь, ни литература не могут передать этот опыт человечности от одного существа к другому... Театр - то единственное место, где мы можем услышать сердцебиение другого существа, сидящего рядом. Мир погружен в нескончаемый шум. Больше не существует тишины. Потом мы должны ее сотворить. Эта древняя оральная традиция необходима нам как воздух. Только здесь люди смотрят друг на друга, узнают себя и сознают свою человечность. И потому театр не умрет никогда. Это последнее пристанище человечности.