Когда мы говорим "деревенская проза", то не всегда понимаем, о чем идет речь. Это не временное "направление" в литературе, не русская "озерная школа". Это огромный духовный и эстетический пласт нашей культуры. Это визитная карточка России, которую мы с каких-то пор почему-то стыдимся предъявлять. Может, потому что сами отказались от этого духа, от этой эстетики.
А ведь когда в 1967 году в региональном журнале "Север" появилась повесть "Привычное дело", а затем вышли его шедевры "Плотницкие рассказы" и "Лад", вокруг имени Василия Белова возник своего рода культ именно в среде столичной интеллигенции. Я думаю, он немало поспособствовал тому, что столичные жители, кандидаты и доктора разных наук, писатели и художники бросились покупать в деревнях пустые дома, создавая там целые колонии городских мигрантов в русской "глубинке". И по сей день эта традиция не прервалась, хотя уже и не носит характер модного поветрия.
Но чем же подкупил души горожан "деревенщик" Василий Белов? Подкупил, мне кажется, даже в куда большей степени, чем Валентин Распутин или Виктор Астафьев. И почему именно его "Привычное дело", "как первую любовь, России сердце не забудет", выражаясь словами Тютчева о Пушкине? Почему, пытаясь представить "душу" русской деревни, я вспоминаю не грозное "Прощание с Матерой" Распутина и не астафьевский "Последний поклон", но дурашливое начало "Привычного дела", где подвыпивший Иван Африканович разговаривает со своим конем:
- Парме-ен? Это где у меня Парменко-то? А вот он, Парменко. Замерз? Замерз, парень, замерз... Дурачок ты, Парменко... Молчит у меня Парменко. Вот, ну-ко мы домой поедем. Хошь домой-то? Пармен ты, Пармен...
Почему именно от этих слов начинает щипать в глазах, и вся повесть эта читается уже сквозь слезу?
Вообще-то, с конями говорили воины. Вещие Олеги. Рыцари. Казаки. Те, для кого конь становился составной частью их самих. В "Дон Кихоте", где лошадь со звучным именем Росинант сама становится полноценным героем, это было уже пародией, над которой хохотал средневековый читатель. В разговоре Африкановича с Парменом нет ни того, ни другого. Ни героизма, ни пародии. Это исповедь простой деревенской души, которая только так и может высказаться вслух. Потому что перед людьми - стыдно, не принято. А перед лошадью - это можно. Никто не услышит.
В этом разговоре с лошадью - весь потрясающий такт деревенского человека, который мы, городские, часто не чувствуем, не понимаем, хотя его чувствовали, "слышали" своим абсолютным художественным слухом великие русские писатели - Пушкин, Некрасов, Тургенев, Лев Толстой. Именно они подготовили явление "деревенской прозы" 60-70-х годов ХХ века, а не "колхозный очерк", как принято считать. От "Записок охотника" Ивана Тургенева и "Хозяина и работника" Льва Толстого до "Привычного дела" Василия Белова, "Царь-рыбы" Виктора Астафьева или "Последнего срока" Валентина Распутина расстояние меньше воробьиного носа. Это одна великая национальная традиция, одна литература. И можно только поражаться тому, что ни революция, ни коллективизация, ни еще одно насилие над деревней в хрущевско-брежневские времена, когда укрупняли колхозы и совхозы, по сути, сметая старинные деревни и села с лица России, - не смогли с этой традицией ничего сделать.
Василий Белов ведь тоже начинал с комсомольских стихов, в которых звал всех "вперед" (потом это покаянно отзовется его горьким, хотя и не лучшим романом "Все впереди"). И его герой Константин Зорин в "Плотницких рассказах", в котором есть черты самого автора, уходя из деревни, говорит: "Я всей душой возненавидел все это. Поклялся не возвращаться сюда". Но вернулся. Как вернулся в деревню Василий Белов. Как через него и других "деревенщиков" пытались вернуться в деревню и многие из нас, уже городских, но с еще не оборванными деревенскими корнями, покупая брошенные, выстывшие дома, чтобы вдохнуть в них "дачное" тепло.
Когда Василий Белов в "Канунах" и "Годе великого перелома" пытается объяснить причины появления этой незатянувшейся раны, его голос становился жестким, интонации уверенными. И враг вроде бы найден. Но все неубедительно, потому что спорно, потому что история всегда будет трактоваться и так, и сяк. Когда в романе "Все впереди" он беспощадно высмеивает столичных жителей (они, они во всем виноваты!), нам не смешно и даже порой неловко. А вот когда в "Ладе" он создает какой-то почти космический миф русской избы, в это верится безоговорочно. "Бухтины вологодские..." и забавны, и смешны, потому что в них ничего не объясняется, в них "поется". И "Плотницкие рассказы" хороши.
Белов не идеализировал деревенского человека. Иван Африканович бросает жену, уходит из деревни в поисках лучшей доли, а жена его, надорванная бесконечными родами и неженской работой, умирает. И тогда на ее могиле происходит уже второй после начала повести безответный разговор-исповедь: "Ты уж, Катерина, не обижайся... Не бывал, не проведал тебя, все то это, то другое. Вот рябинки тебе принес. Ты, бывало, любила осенями рябину-то рвать... Я ведь дурак был, худо я тебя берег, знаешь сама... Вот один теперь... Худо мне без тебя, вздоху нет, Катя. Уж так худо, думал за тобой следом... Ты, Катя, где есть-то?.. Катя, голубушка..."
Вот за эти строки мы всегда будем благодарны Василию Белову - писателю светлого дара, а вернее сказать - лада. Мы много грешны против своей деревни. Разглядывая современные областные карты, не перестаешь изумляться, какое огромное количество названий сел и деревень на них все еще сохранилось. Но кто в них живет? "Иван Африканович, ты где есть-то?.."