Почему Брук, маленький 87-летний человек, немного говорящий по-русски (его семья покинула Россию еще до его рождения), воспитанный английской культурой и Шекспиром, ставший средоточием самых важных путей европейского театра ХХ века, по-прежнему притягивает к себе внимание всего мира, заставляет вслушиваться в свой тихий голос?
Само его имя остается синонимом театра. Брук продолжает настаивать на том, что театр должен быть живым. А это значит - лепетать, ворожить, замирать в тишине, вслушиваясь в дыхание зала, теряя его внимание и вновь обретая, ставя на кон неудобные вопросы и рискуя остаться без публики. Так было и на этот раз. Когда миниатюрная черная женщина, похожая одновременно на африканскую колдунью и шекспировского Ариэля, точно потерявшись среди духов театра, зашептала порой едва различимые слова, будто на каком-то неведомом языке, хотя и по-немецки, публику неудержимо повлекло в сон.
Может быть, потому, что на сцене творится нечто шаманское. Хрупкая, почти без возраста и тела актриса в огромном светлом тюрбане, с широко раскрытыми глазами и ртом, то и дело взмахивая красным шарфом, ощупывает пустое пространство сцены, вслушивается в его едва различимые шепоты и крики в сопровождении таинственных и глубоких звуков барабана ханг (Франческо Агнелло) , сложенного из двух полукруглых металлических тарелок.
Но ее поведение не только торжественно, но и глубоко комично. Маленькая юркая жрица, она вытаскивает на сцену дверную раму и комически размышляет о роли двери в истории театра. Бедный король Лир, Просперо, Ариэль, духи Дзеами и Мейерхольда, Крэга и Арто толкутся перед этим символом перехода в иной мир, и низкий голос колдуньи вдруг превращается в фальцет божественной марионетки.
Актриса проходит сквозь мысли Крэга о марионетке и о той разнице, что существует между словом для чтения и словом для произнесения; потом ее точно обжигает пытающая мысль Арто о бессилии речи и новом театральном письме, состоящем из иероглифов-жестов. Вдруг из ее уст весело вылетает бравурное слово "Сталин", и колдунья в ужасе замирает, глядя, как только что взлетевшая в приветствии кисть уже опала, истекая невидимой кровью (тексты, мысли и сама кровавая судьба Мейерхольда тоже входит в это плетение).
Как начать говорить на сцене? Кто на самом деле говорит, когда говорит? А может лучше молчать? Бумажка повисает на косяке двери: "Разговаривать строго запрещено!" И колдунья радостно ворожит руками, и те, кто слышит, понимает, что речь идет о глобальном разочаровании словом, переживаемом нашей культурой, о торжестве визуального и пластического начала. Марионетка радостно втягивает нитку в иголку и зашивает себе болтливый широко открытый рот. Но - ужас! - безъязыкое мычание становится комически невыносимым, рот нуждается в слове и разрывает свою сшитую плоть, чтобы выкрикнуть новое слово.
Спящие зрители (ибо лепет актрисы продолжает сливаться с темнотой сцены, теряется в гуле ханга) так и не успевают проследить, как расцветает на сцене "цветок стиля". Это создатель трактата о японском театре Но Дзеами Мотокие овладевает душами Брука и его актрисы, утверждая, что цветок - это великая трудность и таинство, иначе говоря - весь наш путь.
Театр Брука дышит этим нескончаемым вопрошанием, которое тоненькая колдунья извлекает из воображаемой шкатулки в виде детской присказки: "Warum Warum" (почему почему). И в наступившей тишине угадывается ответ Брука: "Darum" (потому).